Назавтра около полудня я въехал в Брюссель. В тот день дождя не было, напротив, стояла тяжкая, жаркая духота, как перед грозой. С трудом я отыскал кемпинг и, как только узнал, что она там даже не появлялась, стал искать выезд на шоссе, потому что не знал, как найти ее в таком большом городе. Куда теперь?

Я выбрал Люксембург, почему бы и нет, шансы у меня были всюду равные.

Попасть в большой город — тяжелое испытание для ловца попуток, из городов, где нечего делать, вроде Лилля или Сент-Этьенна, выбираешься часами. Спрашиваешь дорогу, ошибаешься или идешь в верном направлении, но, если оказался на противоположном конце города, проще выйти на шоссе. Меня подбросили до Вавра, потом — до Намюра. Я шел через Намюр пешком, становилось все жарче, город — это дома и жара, тяжелый рюкзак и усталость.

А потом — новая попутка. Разговор. Этот человек рассказал мне кое-что о себе. Его оставила жена. Почему он мне это рассказал? Потому что был со мной незнаком. Он поехал дальше, а я остался. Почему бы не рассказать, я всего лишь прохожий, ощущение безнаказанности облегчило ему дело.

Не доезжая двадцати километров до Маша, ему надо было свернуть налево. Смеркалось и было невероятно красиво. У дороги росли ели, я пошел вперед и увидел замок. Он отражался в пруду, стены касались воды, над которой стелились прозрачные полосы тумана, окутывая подножие стен, делая замок похожим на цветок, плывущий по затаившей дыхание поверхности воды.

Попутной машины все не было, и мне представилось, что чудесный замок может погнаться за мной и поймать меня, но какой же нужен ветер, чтобы он поплыл через пруд, глядя на меня огромными глазами окон?

Машина затормозила. Большой грузовик остановился, хотя я не поднимал руку.

— Vous allez où, [38]— крикнул шофер.

— Люксембург!

— Allez! Montez! [39]

Потом мы уже не говорили по-французски, только по-немецки. Шофер смертельно устал.

Утром он выехал из Ремиха с грузом полных вина бочек, которые нужно было доставить в Антверпен и привезти обратно пустыми. Он как раз ехал назад и так устал, что мне приходилось раскуривать сигарету и вставлять ему в рот, как младенцу, которого кормят с ложечки. Он просил меня говорить с ним, потому что боялся уснуть за рулем. Я стал с ним болтать, но мне приходилось орать, чтобы перекрыть грохот пустых бочек в кузове и рев мотора, иначе он бы меня не услышал.

Я доорался до хрипоты, а он слушал меня и отвечал о погоде и о людях. В Маше он остановился, и мы выпили пива. После Маша начался участок, где ремонтировали дорогу, и я увидел, как пот выступает на лице шофера и проступает сквозь одежду, словно он собственными руками толкал тяжелый грузовик по смеси песка и гравия; фары буравили тьму перед нами, метр за метром. Потом мы снова остановились, чтобы выпить, и регулярно это повторяли. Он проезжал кусок пути, потом глаза его начинали закрываться, и мы останавливались, чтобы выпить в одном из маленьких придорожных кафе, где он болтал с другими. Его знали все, он часто здесь бывал, каждую неделю, преодолевая последнюю сотню километров. Проехать кусок пути, остановиться и войти в маленький мирок света и выпивки, а если будут желающие — сыграть партию в бильярд.

— Au revoir, Madame, au revoir, Monsieur, [40]— и снова ехать, пока от усталости не начнут предательски слипаться глаза и руки не соскользнут с огромного руля. В Штейнфорте мы выпили по стакану ремихского, и, пока он добивал вторую партию в бильярд, я решил позвонить в местный молодежный кемпинг.

— Кто говорит? — Голос был далеко-далеко.

— Фандерлей, — ответил я

— Кто?

— Не останавливалась ли у вас девушка, похожая на китаянку?

— Чего?

— Китаянка. Ки-та-янка.

Ответа я не получил. Ее там не было, иначе тот далекий голос не подумал бы, что я пьян, или что-то в этом роде.

Пока мы ехали дальше, в сторону Люксембурга, я подумал, что теперь, собственно, ехать туда не должен, — но он спросил, куда точно мне надо в Люксембурге, и я ответил, что на улицу Великой Герцогини Шарлотты; улица с таким названием должна существовать, а ничего другого я не мог придумать.

Он проехал еще немного вперед, высадил меня на углу улицы Великой Герцогини Шарлотты и укатил прочь, а я подождал, пока его машину стало не слышно и тишина окутала дома.

Тогда я пошел назад, в сторону центра, потому что там-то уж точно найдется указатель дороги на Париж, и, может быть, мне удалось бы туда добраться, если бы я не встретил Фэй. Я уже вышел из города, туда, где начинался лес, ночи больше не было, и не было дождя, дождь — он ближе к ночи, чем все остальное. Она остановила передо мной свой маленький спортивный автомобиль и осветила мне лицо фонариком. И вдруг сказала:

— Dans Arles, où sont les Alyscamps.

Но мне было совершенно безразлично то, что она это знает, откуда она это знает и почему; я снял рюкзак, положил на заднее сиденье, она развернулась, и мы поехали назад, через Люксембург, к тому дому («Это не дом, — сказал я, когда мы въехали в ворота, — кстати, я не знаю, как тебя звать». — «Фэй», — ответила она. Это были руины.), к той террасе, с которой я теперь, после того, как мы нарвали цветов, смотрел на дождь, словно он был мне другом. Почему бы мне с ним не поиграть?

— Да, — сказал он, — хочешь со мной поиграть? — И мы ушли вместе, он показал мне, как открыть воду в канале и закрывать венчики цветов. Он летел впереди меня и барабанил по кустам своими крошечными ручонками.

— Возьми меня на плечи, — сказал он, — возьми меня на плечи.

Я послушался и к тому времени, когда Фэй крикнула из окна, что остальные уже здесь, успел промокнуть насквозь.

Почему — точно не скажу, но мне почудилось, что его сотворили из известняка. Он стоял перед зеркалом, когда я поднялся наверх.

— Что ты делаешь? — спросил я.

— Играю в Нарциссуса, — ответил он голосом сухим и негромким, как шуршание трущихся друг о друга кусков известняка. — Я играю в Нарциссуса, — повторил он, — это забавно. Нарциссус dans les Alyscamps. [41]— Смех его был, словно с шорохом сыпалась известь, сухая и едкая.

— Откуда ты знаешь? — спросил я; он засмеялся и ответил:

— От некоего Мавентера.

Фэй и другой парень — тот был крупный и толстый — сидели за столом.

— Привет-привет, — сказал, обращаясь ко мне, другой парень, — ты слушай его внимательно, он много испытал в жизни и много чего знает.

— Да кто ты такой? — спросил я. — Я тебя не знаю.

— Я Саргон, — отвечал он, — я только что приехал.

Тот, что смотрелся в зеркало, поднял брови и вытаращил глаза, теперь они напоминали увядшие желтые цветы, брошенные на бесплодную белизну его лица.

— О, Нарциссус, — сказал он, — до чего же ты уродлив. — И поднес руки к лицу, словно не желал ничего больше видеть; но продолжал украдкой подглядывать сквозь ресницы. — Руки холодеют, — сказал он, — если так дальше пойдет, совсем отомрут. Они меня больше не слушаются. — Он повернулся, и мрачное желтое сияние его глаз озарило меня всего, как свет старинного торшера. — Из всех частей руки у ладони — самая самостоятельная жизнь, — прошептал он. — Знаете, в этом стихотворении Вильдганса [42]… ich weiB von deinem Kôrper nur die Hand… [43]гляньте-ка, живая. — Он положил руку на стол, и мы уставились на нее. Но она была неподвижна, белая и мертвая. Он повернулся ко мне. — Меня, или, лучше сказать, мой специальный случай, можно классифицировать разными способами. — Он подошел к зеркалу и стал писать пальцем по стеклу, как мелом по школьной доске, но на зеркале ничего не появилось. — Тебе понятно?