Он смущенно потупился, подыскивая слова.

— Я ненавидел всю эту мерзость. И вот… Господи, что я вам рассказываю? Зачем? Что вы подумаете обо мне? Завтра вы меня прогоните с отвращением. Но сегодня будьте милосердны, выслушайте до конца! Не знаю, как вас благодарить, мадам, за ваше великодушие: вы дали выговориться человеку, молчавшему годами, ожесточенному, озлобленному, полному желчи и ненависти. До сих пор я бывал откровенным лишь с Кларой, но перед Кларой я каяться не могу — она принимает любой мой поступок. Правда, даже Кларе я не признавался в том, в чем собираюсь признаться вам. Клара любила меня. Я не желал оставаться. Она согласилась бежать вместе со мной. У нас не было ни гроша. Я украл деньги у ее отца, и мы уехали. Ей было пятнадцать лет, а мне восемнадцать.

Дарио умолк. Он словно бы забыл, где он и с кем. Сильви не знала, что сказать на это, хотя горячность и боль неотесанного дикаря ее растрогали. Она заговорила как можно мягче, без высокомерия и осуждения:

— Ну а дальше? Что вы сделали потом?

Он долго не отвечал. Хмель сошел понемногу, Дарио испытывал жгучий стыд. Позорная пьяная откровенность! Как он теперь посмотрит в глаза Сильви? Наконец он овладел собой и пробормотал:

— Потом мы поженились. Жили в Польше, в Германии, в конце концов добрались до Франции. Как нам это удалось, через какие испытания мы прошли — не решусь вам поведать.

— Все испытания в прошлом! Ныне вы женаты, благополучны, у вас есть ребенок, профессия. Вы можете не бояться будущего.

— Будущего? — повторил он мрачно. — Я проклят от рождения, судьба меня не пощадит. Мне на роду написано быть мошенником и шарлатаном. Другого не суждено. От судьбы не уйдешь.

Он все ждал, что она ответит, но Сильви не говорила ни слова. Измученная, бледная, она наконец нарушила молчание:

— Расскажите мне побольше о жене и сыне. Вы утверждаете, что вы прокляты, пусть так, но проклятие не коснется вашего мальчика. Он вырастет в совсем другой обстановке, среди хороших людей. В его душе не будет ни ваших страстей, ни ваших угрызений. Разве вам этого мало?

Дарио стремительно наклонился, поднес ее руку к губам и поцеловал.

— Да благословит вас Бог, мадам, — тихо сказал он.

И, не попрощавшись, выбежал прочь из комнаты, прочь из дома и растворился во тьме.

Клара уложила малыша и ждала Дарио. Она не закрыла ставен, зажгла лампу и поставила ее поближе к распахнутому окну, как у них было заведено. Муж спешит домой, пробирается в толпе среди чужих, поднимает глаза, видит с улицы свет лампы, и его душа радуется.

В юности Клара, когда родители уходили наверх и ложились спать, оставалась одна в лавке — по стенам на узких длинных полочках тикали, поскрипывали, вздыхали бесчисленные часы, — зажигала свечу и бралась за уроки. Пятнадцатилетняя скромная бледная девочка в коричневом платье и черном фартуке, с двумя длинными черными косами. Дарио тогда был нищим мальчишкой, безродным бродягой в дырявых башмаках, учеником часовщика. Клара заучивала урок, положив учебник на рабочий стол отца, рядом с разобранными часами, хрупкими механизмами, приостановленными, умершими. Свеча чадила; в лавке было холодно и темно. Сквозь окно долетал далекий шум прибоя, слышалась песня пьяного матроса, бредущего из кабака, изредка по бульвару проезжал автомобиль, в порту бранились и дрались.

Стоило родителям уснуть в спальне на втором этаже, Клара пододвигала стол отца поближе к окну, чтобы свет свечи был виден снаружи. А сама отпирала засовы и откидывала все крючки и цепочки на двери. Как же ей было страшно! До сих пор, хотя прошло много лет, сердце билось при одном воспоминании. Не разбудит ли стариков тихий скрип и звяканье? Дарио в ожидании условленного знака бродил вокруг дома. Свет в окне радовал его так же, как сейчас: значит, все хорошо, им повезло, отец ничего не узнал, не проведали и не разболтали соседи. Он спокойно пробудет с ней до самого утра. Заслышав его шаги, Клара задувала свечу и подходила к двери. Он проскальзывал в лавку и обнимал ее. Их ни разу никто не застал.

И потом, когда они ютились в жалкой гостинице Латинского квартала или снимали комнатенку в Сент-Уэне, он различал свет ее лампы среди тысячи огней, и на душе у него становилось тепло и хорошо: «Значит, все в порядке!»

Как только Дарио переступал порог, Клара встречала его улыбкой — еще до приветствия, до всяких слов. Она ни разу не изменила этому обычаю. Даже сейчас, когда все складывалось удачно, у них была крыша над головой, еда и одежда, Клара не забывала о былых голодных и холодных вечерах. Тогда ее улыбка становилась особенно драгоценной: «Смотри, все хорошо, вот и еще один день прожили! Мы не умерли, мы вместе. А большего и пожелать нельзя».

Едва он входил, жена спешила его накормить. Он ел медленно, довольство разливалось по всему телу, утоление голода приносило успокоение и радость. Кларе доставляло несказанное наслаждение смотреть, как он не спеша подносит вилку ко рту, неторопливо жует. Наконец-то у них есть верный кусок хлеба и сегодня, и завтра, и на будущей неделе. Кто знает, может быть, и в будущем месяце? Муж каждый день бывал в «Каравелле». Вардес выздоровел, но, похоже, за это время привязался к Дарио: ни дня не мог обойтись без него; в прекрасном особняке, о котором Дарио восторженно рассказывал, его считали истинным светилом.

Наконец она различила скрип ворот и шаги мужа — он шел по дорожке сада. Как-то странно, медленно. И вернулся так поздно. Впрочем, Клара не тревожилась: он жив, он вернулся, значит, ничего страшного не случилось и не случится. Дарио вошел в комнату. Поцеловал жену. Сел рядом с ней и молча сложил руки.

Она захлопотала. Поскорей накрыла на стол. Он через силу проглотил несколько кусков и отодвинул тарелку.

— Спасибо, милая, я не голоден. Поужинал у Вардесов.

— Опять? Неужели? Ты такой усталый, невеселый.

Он молчал.

Проснулся и заплакал младенец; Клара взяла его из колыбельки, накормила, убаюкала. И с младенцем на руках присела рядом с мужем на старый чемодан, покрытый ветхой тряпицей. Им было неуютно в креслах с прямой спинкой, неживых, парадных, — в таких сидеть лишь пациентам, гостям и родственникам, которых, кстати, у них нет. Куда удобнее на жестком верном чемодане, повидавшем все европейские вокзалы, — здесь они дома, в безопасности.

Клара положила голову на плечо Дарио.

— Правда, ты невеселый. Раньше ты возвращался радостный. С легким сердцем. Я чувствовала, что на душе у тебя спокойно. А когда вернулась из больницы, ты был несчастным, загнанным, испуганным, как затравленный зверь, бедный зверь с лапками в крови, бегущий от погони, — прошептала она с ласковой улыбкой, взяла руку мужа и поцеловала. — Вот и сегодня ты загнанный и несчастный. Чего ты испугался? Ты что-нибудь натворил?

— Я ничего не натворил, — сказал он, подавляя раздражение. — И вовсе не испугался. Успокойся, Клара.

— У тебя горе, Дарио?

Он с усилием сжал побелевшие дрожащие губы. И, помолчав, смог выговорить:

— Нет.

— Ты задержался у Вардесов?

— По правде говоря, я их не видел. Мадам Вардес уехала.

— То есть как? И не предупредила тебя вчера? Они уехали, не попрощавшись? Не заплатив?

— Не заплатив… Боже! Вот о чем ты подумала! Нет-нет, успокойся, мне заплатят. Вардес по-прежнему здесь. Не в «Каравелле», так в Монте-Карло. Она уехала одна.

— Какой у тебя странный голос! Уехала одна! Что ты хочешь сказать? Она что, не вернется?

— Не вернется.

— Никогда?

— Нет, никогда.

— Откуда ты знаешь, Дарио?

Он помедлил, потом решительно полез в карман. «Зачем скрывать от Клары? Разве она не поймет? Ведь она меня любит. Да и нечего скрывать. Ни мне, ни ей. Между нами ничего не было. Сильви Вардес недоступна, как звезда».

Дарио протянул Кларе измятое письмо.

— Я получил его утром.

Клара прочла: «Дорогой доктор! Я уезжаю и больше никогда не вернусь в «Каравеллу». Во время болезни Филиппа и позже, когда он выздоровел и принялся за прежние безумства, Вы были мне верным другом и помощником, поэтому мне грустно, что я не смогу пожать Вам руку на прощание, — больше я ни о чем не жалею. К уходу я готовилась давно, но его несколько ускорили непредвиденные обстоятельства. Отныне я буду жить в Париже. Оставляю Вам мой адрес. Если вам понадобится дружеское участие и поддержка, вспомните обо мне. Искренне преданная Вам Сильви Вардес».