— Он у меня крепкий, не так ли, господин Легран? — спрашивал он. — Ладно, малыш, ступай…

С дочерью Курилов вел себя совсем иначе — хранил ледяную невозмутимость и отдавал приказы, не повышая голоса. Ирину Валерьяновну я недолюбливал, но Кашалот и его старая кокотка мне нравились, в них было что-то трагательное…

Я пишу, вспоминаю, разглагольствую, но не могу объяснить себе, почему эти люди были мне так… понятны. Возможно, все дело было в том, что я с детства жил в неком абстрактном мире, в «стеклянной клетке», а теперь впервые столкнулся с несчастьями, ошибками, надеждами и страстями живых людей… Но мне осталось недолго, и я просто хочу вспомнить тот давний эпизод… Все лучше, чем просто сидеть и ждать, когда наступит мой последний час. Партийная работа, пропаганда идей Карла Маркса среди рабочих, перевод сочинений Ленина, внушение коммунистических идей здешним благополучным большевикам!.. Я сделал все, что мог. Теперь я болен, у меня не осталось сил. Воспоминания о минувшем притупляют чувства, не дают сосредоточиться на мыслях о сражениях, победах и всем том, что ушло безвозвратно…

Помню, как однажды Курилов собирался ко двору — там ожидали какого-то иностранного монарха… Он был слаб и даже не мог сам одеться: двое слуг зашнуровали на нем корсет, натянули парадный мундир и прикрепили награды.

Я был в соседней комнате и слышал через стену его тяжелое дыхание.

Он сел в карету — чопорный, неприступный, торжественный — и уехал.

Вернулся Курилов в сумерках. Я услышал, как закричала Маргарита Эдуардовна, и подумал, что моему пациенту стало дурно. Слуги почти несли его из кареты в дом, и этот спокойный, терпеливый человек внезапно пришел в ярость, когда один из них случайно прищемил ему руку. Он осыпал лакея бранью и даже ударил, чем немало меня удивил.

Простецкое доброе лицо парня побелело от ужаса, он застыл, как на параде, и стоял, выпучив на хозяина глупые воловьи глаза.

Мне показалось, что Курилов изумился не меньше: он остановился, хотел было что-то сказать, снова впал в ярость, грубо выругался по-русски, сжал кулак и крикнул: «Пошел вон, сукин сын!» — а потом вдруг рухнул на землю, дернув шеей, как бык на арене, пытающийся стряхнуть бандерильи матадора. Он тяжело, с усилием, поднялся, оттолкнул нас и, шатаясь, пошел к лестнице. Мы с Маргаритой Эдуардовной последовали за ним.

Курилов не переставал стонать, мы уложили его в постель, жена села рядом, положила ладонь ему на лоб, и он начал успокаиваться. Я их оставил: Маргарита Эдуардовна что-то тихо нашептывала мужу, он лежал с закрытыми глазами, лицо его нервно подергивалось.

Я думал, что Курилов попросит остаться с ним на ночь, но он, очевидно, боялся произнести в бреду неосторожную фразу и не позвал меня.

На следующее утро я спросил Маргариту Эдуардовну, как чувствует себя министр.

Она сделала над собой усилие и улыбнулась:

— О, все в порядке… Все в порядке… — Она покачала головой и подняла на меня свои бездонные глаза. — Если бы он мог отдохнуть несколько месяцев… Мы уехали бы в Париж… Город прекрасен весной, когда цветут каштаны… Вы не были в Париже?

Помолчав, она закончила со вздохом:

— Мужчины очень честолюбивы…

Мне стали известны подробности случившегося у императора в изложении недругов Курилова. Николай II принял министра и, не сказав ему ни слова, принялся нервно перебирать карандаши на своем столе, что предвещало близкую опалу.

Передавали, что дословно самодержец сказал следующее:

— Я не вмешиваюсь в вашу частную жизнь, но прошу избегать скандалов.

Позже я понял, что царь, скорее всего, ничего подобного не говорил и неодобрение было выражено не так и явно. Возможно, в голосе императора прозвучали холодные нотки или царица взглянула неласково…

На следующий день кто-то вспомнил о визите иностранного монарха, на что Курилов с горечью бросил:

— Его величество соблаговолил забыть о моем присутствии… Меня не представили…

Наступила тишина. Все поняли, что это означает. Некоторое время Кашалот удерживался на своем посту, а я мысленно заклинал с веселой злостью: «Черт бы его побрал, и поскорей! Пусть убирается подальше от министерства и живет спокойно, пока не сдохнет от рака!»

Мысль о том, что придется убить Курилова, вызывала у меня ужас и внутренний протест. Этот человек, отмеченный печатью смерти, ощущавший ее дыхание на своем лице, все еще предавался мечтам, все еще лелеял честолюбивые замыслы. В те дни он не раз повторял:

— Россия забудет моих врагов, но меня будет помнить вечно…

Было странно, даже дико видеть, что этот человек забыл обо всех смертях, случившихся потому, что он не сумел в нужное время отдать нужный приказ, либо из-за созданной им системы тотальной слежки, да еще и хотел, чтобы потомки выбирали между ним, негодяем Далем и другими подобными им болванами!..

Помню, как однажды мы сидели на скамейке в саду. Курилов что-то говорил, дочь слушала его, не слыша, ее тонкое юное лицо было замкнутым, непроницаемым. Девушка думала о чем-то своем, рассеянно перебирая пальчиками звенья золотой цепочки. Отец нахмурился, взглянул на нее с раздражением и печалью. Маленький Ваня, тяжело пыхтя, бегал за собаками — мальчик был толстый и не слишком ловкий…

Над темной водой залива жужжал и тучи комаров. Мне вдруг показалось, что все мы напоминаем этих рождающихся на болоте, питающихся человеческой кровью и исчезающих неизвестно куда и невесть почему тварей!..

День рождения Ирины Валерьяновны приходился на июнь. В середине месяца в доме Курилова начались приготовления к балу.

Министр решил непременно пригласить царскую чету, дабы продемонстрировать врагам, что он все так же прочно сидит в своем кресле и ему рады при дворе. Маневр Курилова никого не мог обмануть, но впечатлял всех, в том числе его самого.

Холодность императора пока что не проявилась во враждебных действиях по отношению к министру; крупная сумма денег заставила приумолкнуть реакционную прессу; либералы продолжали шуметь, но их Курилов в расчет не принимал.

Я знал, что Маргарита Эдуардовна должна была покинуть Санкт-Петербург до празднования, но она не уезжала, хотя балом не занималась — за всем лично надзирал сам министр. У него был нездоровый цвет лица, он взирал на окружающих с тревогой и недоверием.

Однажды я снова решился последовать за Далем и Кашалотом в сад. Они разговаривали. Даль смотрел на Курилова с привычной злобно-лукавой полуулыбкой на тонких плотно сжатых губах.

В какой-то момент они, очевидно, услышали, как скрипнул гравий у меня под ногами, Курилов раздраженно махнул рукой, и я замер, спрятавшись за живой изгородью. Собеседники уселись на скамейку, и Даль начал разговор:

— Послушайте, Валерьян Александрович, почему бы не устроить прием в малахитовом зале только для принцев крови, высших сановников и дам, раз уж ситуация зашла в тупик: вы не хотите оскорбить друзей и родных, отказав им в приглашении, а царская чета не может находиться в их обществе?

— Полагаете, это хорошая идея? — В голосе Кашалота прозвучало сомнение.

— Именно так.

— Возможно, вы правы… Да, пожалуй, это изящное решение… Возможно…

Они помолчали.

— Дорогой друг… — начал после паузы Курилов.

Даль с улыбкой склонил голову к плечу:

— Располагайте мною, прошу вас…

— Вам известно, что их величества не посещали меня с момента смерти моей первой супруги…

— Со дня вашей повторной женитьбы, так будет точнее, не правда ли, любезный друг?

— Я оказался в затруднительном положении… Нужно прозондировать почву… Посоветуйте, кого попросить об услуге. У меня есть список имен дам, выполняющих деликатные поручения… С другой стороны, говорят, что ее величество теперь редко покидает дворец, а мне будет нелегко пережить отказ.

Он зачитал Далю список. На каждое имя тот реагировал язвительным смешком, легко касаясь руки собеседника:

— Нет-нет, только не она… Поведение этой женщины… Императрица высказывалась о ней крайне неодобрительно… А эта разведена и чуточку безнравственна — возможно, это не более чем слухи? — что восстановило против нее государыню. Вы не поверите, дорогой друг, как сильны сейчас при дворе пуританские нравы… Вы понимаете?