— Этот? — спросила Люсиль, посмотрев на Мадлен.

— Этот. Я думала, думала, да, этот.

— А вы знаете, что у нас живет немецкий офицер?

— А где они не живут? И потом, офицер, наверное, все больше сидит у себя в комнате? И еще мне сказали… простите, мадам Люсиль, мне сказали, что немецкий офицер в вас влюблен и вы из него веревки вьете. Я вас не обидела, нет? Что здесь такого особенного? И дурного ничего нет, они такие же мужчины, и к тому же у нас скучают. Вот и можно сказать офицеру: «Не хочу, чтобы ваши солдаты меня тревожили. Согласитесь, их появление у меня выглядело бы странно. Вы же понимаете, я никого не прячу. Зато при одной мысли об их появлении умираю от страха…» В общем, мало ли что может наговорить женщина. А дом у вас такой большой, такой пустынный, в нем нетрудно сыскать где-нибудь уголок, тайничок. Это и будет шанс на спасение. Единственный шанс! Конечно, вам есть что мне возразить: если все откроется, вы рискуете оказаться в тюрьме… или даже страшнее — рискуете жизнью. С этих варваров и такое станется. Но если француз не поможет французу, кто же нам поможет? У Луизы детишки, она и то не боится. А вы одна.

— Я не боюсь, — помедлив, отозвалась Люсиль.

Она размышляла: у них ли в доме, в любом другом месте — Бенуа грозит одинаковая опасность. «Рисковать собственной жизнью? Ради… Понятия не имею, ради чего, но я это сделаю, — поняла Люсиль с внезапным чувством безнадежности. — А ради чего, не имеет никакого значения». Она вдруг вспомнила июнь сорокового года (неужели с тех пор прошло два года?) — тогда среди ощущения гнетущей опасности и всеобщей паники она тоже не думала о себе. Плыла заодно со всеми по течению, как плывут по течению мощной реки.

— В доме еще живет моя свекровь, но она ничего не заметит, она не выходит из своей комнаты. Еще у нас Марта.

— О, мадам! Марта своя. Она двоюродная сестра моему мужу. В семье можно доверять друг другу, Марта не проболтается. А где его можно спрятать?

— Думаю, в синей комнате рядом с чердаком, когда-то она была игровой, и там есть что-то вроде алькова… Но… не стоит обольщаться, голубушка Мадлен. Если судьба против нас, немцы найдут Бенуа здесь точно так же, как в любом другом месте, но, если Господь Бог захочет, ваш муж спасется. Во Франции, как вы знаете, уже бывали случаи, когда убивали немецких солдат и виновных не находили. Мы постараемся как можно лучше спрятать вашего мужа и… будем надеяться, не правда ли?

— Да, мадам, будем надеяться, — подхватила Мадлен, и слезы, которых она не могла больше сдерживать, хлынули у нее из глаз.

Люсиль обняла ее за плечи и поцеловала в мокрую щеку.

— Идите за ним и возвращайтесь через лес де ла Мэ. Дождь льет по-прежнему, и в лесу вы не встретите ни души. Остерегайтесь всех — французов точно так же, как немцев, поверьте мне. Я буду ждать вас у садовой калитки и предупрежу Марту.

— Спасибо, мадам, — пролепетала Мадлен.

— Бегите как можно быстрее. Спешите, спешите.

Мадлен бесшумно открыла дверь и проскользнула в пустынный мокрый сад, где тихо плакали деревья. Час спустя Люсиль впустила Бенуа в маленькую, покрашенную зеленой краской дверь, выходившую на опушку леса де ла Мэ. Гроза стихла, но ветер дул по-прежнему.

Из своей комнаты мадам Анжелье-старшая услышала громкий голос полицейского на площади мэрии.

— Всем! Приказ комендатуры! — кричал он.

В окнах появились встревоженные лица. «Чего эти опять надумали?» — спрашивали с ненавистью перепуганные горожане.

Их страх перед немцами был так велик, что, даже узнав, что комендатура голосом полицейского приказывает уничтожать крыс или в обязательном порядке делать прививки детям, люди не успокаивались. Они словно бы не верили тому, что слышали собственными ушами. И после того, как барабан умолкал, осведомлялись у более образованных — аптекаря, нотариуса, шефа жандармов, — что же все-таки требуют от них немцы.

— А еще чего? Только прививки и всё? Может, им еще чего-то от нас надо? — взволнованно уточняли обыватели, а потом, постепенно успокаиваясь, перешептывались: — Ну, хорошо, ну, ладно. Только хотелось бы знать, какое они имеют право вмешиваться…

На самом деле они хотели сказать: «Это наши крысы и наши дети. Какое право имеют немцы расправляться с нашими крысами и делать прививки нашим детям? Это что, их касается?!»

Те немцы, которые в то время тоже оказывались на площади, принимались объяснять:

— Все будут теперь здоровы — французы, немцы…

С притворным смирением («Ох уж эти рабские ужимки», — подумала старшая мадам Анжелье) крестьяне торопливо подтверждали:

— Ясно, ясно… Хорошо, хорошо… В общих, так сказать, интересах… Понятно, понятно…

И, вернувшись домой, все как один бросали крысиный яд в печку, а потом спешили к доктору и просили «не колоть мальцу вакцину, потому как он только-только оправляется от свинки», «потому как ослаб от плохого питания». А кое-кто заявлял с полной откровенностью: «Да пусть один-другой переболеют, немцы скорее от нас сбегут».

Немцы, оставшись на площади одни, благожелательно посматривали вокруг и думали, что лед между победителями и побежденными мало-помалу тает.

Но в этот день ни один немец не улыбался и не заговаривал с местными жителями. Они стояли навытяжку, были бледнее, чем обычно, и смотрели прямо перед собой куда — то поверх голов. Полицейский, собиравшийся прочитать приказ, — красивый южанин, надо сказать, все еще не равнодушный к вниманию женщин, — не скрывал своего довольства крайней важностью будущего сообщения, он отстукал последнюю дробь на барабане, сунул с изяществом и ловкостью фокусника палочки под мышку и звучным жирным басом, фомко отдающимся в окружающей тишине, прочитал:

«Лейтенант немецкой армии сделался жертвой покушения. Офицер вермахта подло убит фермером по фамилии Лабари, жителем коммуны Бюсси, проживающим по адресу…

Преступнику удалось бежать. Каждый, кто предоставит беглецу кров, окажет помощь или поддержку, кто, зная, где прячется преступник, не сообщит в течение сорока восьми часов о его пребывании в комендатуру, подвергнется тому же наказанию, что и преступник, а именно: БУДЕТ НЕМЕДЛЕННО РАССТРЕЛЯН».

Мадам Анжелье приоткрыла окно; как только полицейский зашагал дальше, она выглянула наружу и стала смотреть, что делается на площади. Люди переговаривались с недоуменным видом. Надо же! Вчера только и разговору было, что о реквизиции лошадей, и на тебе! Сегодняшняя беда, соединившись со вчерашней, вызывала в неповоротливых крестьянских мозгах что-то вроде недоверия: «Бенуа? Неужто Бенуа мог такое сделать? Нет, не может такого быть». Немцы умели хранить секреты: городские жители понятия не имели, что произошло за пределами города, на тщательно охраняемой патрулями ферме. У немцев информации было больше. Они уже понимали, по какой причине поднялась вчера тревога, почему раздавались свистки в ночи, почему охрана выехала после восьми часов вечера: «Мертвое тело привезли, не хотели, чтобы кто-то его увидел». В кафе немцы тихо переговаривались между собой. Ужас испытывали и они, им тоже казалось, что быть такого не может. Вот уже три месяца они жили бок о бок с французами, не чинили им никакого зла, напротив, уважением и вежливостью сумели установить человеческие отношения между победителями и побежденными. Но поступок этого безумца все перевернул. Напряжение вызвало даже не столько само по себе преступление, сколько сплоченность и соучастие в нем всех жителей — этого немцы не могли не почувствовать. Что ни говори, но для того, чтобы преступник скрылся от преследующего его по пятам полка, нужно, чтобы все вокруг беглецу помогали — прятали, кормили, — если только он не укрылся в лесу, но за ночь немцы прочесали весь лес. Правдоподобнее было бы предположить, что преступник успел сбежать за пределы округа, но бездеятельного или пассивного участия своих соплеменников он бы и сбежать не смог. «Так, значит, — думал каждый солдат, — несмотря на улыбки, приглашения к столу, позволение детям забираться ко мне на колени, любой француз способен меня убить, и все как один будут прятать убийцу, а мне никто из них и не посочувствует». Невозмутимые крестьяне с непроницаемыми лицами, женщины, которые вчера улыбались и разговаривали с немцами, — все сегодня отводили глаза, смотрели в сторону, проходили мимо. Все оказались врагами! Немцам с трудом в это верилось — горожане ведь славные в общем люди… Сапожник Лакомб, к примеру. На прошлой неделе он угощал немцев белым вином, рад был без памяти, что дочка окончила школу и получила свидетельство. Мельник Жорж, тот воевал в прошлую войну и всегда повторяет: «Да здравствует мир, и пусть каждый живет у себя дома. Ничего другого нам не надо». Молоденькие девушки. Они всегда готовы посмеяться, спеть и даже позволяли тайком поцеловать себя. Неужели они нам тоже враги?