— Я обо всем хорошенько подумал, мадам Люсиль, — ответил он тоже шепотом.

Несмотря на толстые стены и запертые двери, все трое, когда собирались вместе, ощущали, что за ними следят, и разговаривали торопливым едва слышным шепотом.

— Сейчас никто не переведет меня через демаркационную линию. Слишком это рискованно. Да, уехать нужно, и я надумал уехать в Париж.

— В Париж?

— В полку у меня были товарищи…

Он помолчал, раздумывая, продолжать или нет.

— Мы вместе попали в плен. И вместе бежали. Они работают в Париже. Если я сумею выйти на них, они мне помогут. Один из них не остался бы в живых, если бы не…

Он посмотрел на свои руки и замолчал.

— Выходит, нужно добраться до Парижа, чтобы по дороге меня не накрыли, и найти верного человека, у которого я мог бы прожить день-другой, пока не отыщу своих товарищей.

— Я никого не знаю в Париже, — прошептала Люсиль. — Но в любом случае вам нужно удостоверение личности.

— Как только я разыщу товарищей, мадам Люсиль, у меня будет удостоверение.

— Каким образом? Чем ваши товарищи занимаются?

— Политикой, — коротко отозвался Бенуа.

— Коммунисты, — догадалась Люсиль. Она вспомнила толки горожан по поводу образа мыслей и манеры действовать Бенуа. — Коммунистов будут теперь преследовать. Вы рискуете жизнью, Бенуа.

— Не в первый и не в последний раз, мадам Люсиль, — ответил он. — К этому я привык.

— А как вы доберетесь до Парижа? Железная дорога для вас закрыта, всем сообщены ваши приметы.

— Пешком. На велосипеде. Когда я сбежал, я шел пешком, это меня не пугает.

— Но жандармы…

— Люди, у которых я ночевал два года тому назад, узнают меня и не выдадут жандармам. Идти для меня безопасней, чем остаться, — здесь не так мало людей, которые меня терпеть не могут. Тут и в самом деле могут выдать. В других местах меня никто не любит, но и злобы никто не держит, там мне повезет больше.

— Но такая долгая дорога, пешком, одному…

Мадам Анжелье-старшая не произнесла пока ни единого слова, она стояла у окна и следила выцветшими голубыми глазами за немцами, снующими по площади. Но вот она подняла руку и произнесла:

— Идет.

Все трое замолчали. Люсиль было стыдно, что сердце у нее так бьется, оно забилось торопливыми толчками, и ей казалось, что свекровь и Бенуа слышат его. Старая женщина и крестьянин хранили невозмутимое молчание. Внизу послышался голос Бруно, он искал Люсиль, открывал одну за другой двери.

— Где молодая госпожа? — спросил он у кухарки.

— Ее нет дома, — ответила Марта.

Люсиль перевела дыхание.

— Я должна спуститься, — сказала она. — Он ищет меня, чтобы попрощаться.

— Воспользуйтесь этим и попросите у него хорошего бензина и разрешение на проезд, — сказала мадам Анжелье-старшая. — Вы возьмете наш старый автомобиль, его у нас не реквизировали. Немцу скажете, что должны отвезти в город одного из ваших заболевших арендаторов. С разрешением комендатуры вас не завернут по дороге, и вы сможете без всякого риска добраться до Парижа.

— Солгать? — с отвращением спросила Люсиль.

— А что вы делаете вот уже десять дней?

— А где его прятать в Париже, пока он не найдет своих друзей? Где найти мужественных и верных людей, которые… — И тут ей пришли на память… — Да, — сказала она, — можно попытаться. Во всяком случае, можно рискнуть. Вы помните беглецов-парижан, которые остановились у нас в июне сорокового года? Супружеская пара, он работает в банке, люди уже немолодые, но мужественные и твердые. Они не так давно написали мне, у меня есть их адрес. Мишо. Да, Жанна и Морис Мишо. Может быть, они согласятся… Уверена, что согласятся, но нужно сначала им написать и подождать ответа… Или напротив — рискнуть и нагрянуть без предупреждения… Я не знаю…

— Попросите сначала пропуск, — повторила госпожа Анжелье и добавила с горькой усмешкой: — Для вас это самое легкое.

— Попробую, — прошептала Люсиль.

Она боялась минуты, когда останется наедине с Бруно. И все-таки поспешила спуститься. Чем скорее, тем лучше. А что, если он что-то заподозрил? Тем хуже! Война есть война. С ней поступят по закону военного времени. Она не боится. Опустошенная, усталая, втайне она хотела для себя чего-то страшного.

Люсиль постучалась в дверь к Бруно. И, войдя, удивилась, увидев, что он не один. У него сидели новый переводчик — тощий рыжий молодой человек с жестким костистым лицом и белесыми ресницами — и совсем молоденький офицер маленького роста, пухлый и розовый. Все трое писали письма и упаковывали посылки, отсылая домой разные мелочи: их покупает каждый, обосновавшись на какое — то время в квартире, надеясь создать себе иллюзию собственного жилья, но в походной жизни пепельницы, каминные часы, гравюры, книги — лишь помеха. Люсиль хотела уйти, но ее попросили остаться. Бруно подвинул ей кресло, она села, а немцы, извинившись, продолжали писать. «Мы хотим отправить все это с пятичасовой почтой», — объяснили они.

Люсиль увидела скрипку, настольную лампу, французско-немецкий словарь, французские, немецкие, английские книги и красивую гравюру в романтическом стиле — парусник в открытом море.

— Я купил ее в Отюне у старьевщика, — сказал Бруно. Он замолчал в нерешительности. — Да нет… не буду отсылать. У меня нет подходящего картона, в дороге попортится. Не согласились бы вы, мадам, доставить мне величайшее удовольствие, оставив ее у себя? Она будет очень хорошо смотреться на стене этой несколько сумрачной комнаты. И сюжет подходящий. Вглядитесь. Непогода, темное небо и удаляющийся парусник, а вдалеке на горизонте — светлая полоса… смутная, слабая надежда… Примите ее на память о солдате, который покидает ваш город и которого вы никогда больше не увидите.

— Я сохраню ее, mein Herr, из-за светлой полоски на горизонте, — тихо сказала Люсиль.

Бруно отдал поклон и продолжал свои приготовления. На столе стояла зажженная свеча, он растопил воск, накапал на завязанный пакет, снял с руки кольцо и запечатал его. Люсиль вспомнила, как он играл ей на пианино, а она держала в руках это кольцо, еще хранившее тепло его руки.

— Да, — сказал он, подняв на нее глаза. — Счастье кончилось.

— Вы думаете, новая война продлится долго? — спросила она и тут же рассердилась на себя за глупый вопрос: разве спрашивают человека, долго ли он проживет? Что предвещает новая война? Чего от нее ждать? Множество блестящих побед? Или поражение? Или изнурительную борьбу? Кто может это знать? Кто решится предсказывать будущее? Разве что гадалки… и то безуспешно…

Он, казалось, читал ее мысли.

— В любом случае она принесет много страданий, горя и крови, — сказал он.

Два его товарища тоже приводили свои дела в порядок. Маленький офицер тщательно запаковывал теннисную ракетку, а переводчик большие красивые книги, переплетенные в желтую кожу. «Руководства по парковому искусству», — объяснил он Люсиль, потому что в гражданской жизни, прибавил переводчик не без торжественности, он занимается парковой архитектурой как раз этого периода, времен Людовика XIV.

Сколько ни есть сейчас немцев в городе, все они — кто в кафе, кто в доме, где квартировал, — пишут письма женам и невестам и расстаются со своим земным имуществом, словно готовясь к смерти. Люсиль стало жаль их всех. Она увидела, что по улице ведут лошадей из кузницы и от шорника, и они наверняка уже готовы в путь. Ей показалось странным, что лошадей, оторвав их от работ на французских полях, отсылают на другой конец света. Переводчик, проследив направление ее взгляда, серьезно сказал:

— Страна, куда мы направляемся, очень хороша для лошадей…

Лейтенант маленького роста поморщился:

— И куда хуже для людей…

Люсиль поняла, что новая война не радует молодых людей, но запретила себе углубляться в их чувства; сочувствие открыло бы ей то, что называют «моральным духом армии».

А зачем? Каков он — выясняют шпионы, ей было бы стыдно, если бы она заинтересовалась им. Впрочем, она теперь достаточно хорошо знала немцев, чтобы не сомневаться: сражаться они будут в любом случае! Между молодым человеком, которого я вижу здесь сегодня, и завтрашним воином — пропасть, думала она. Всем известно, что человек сложен, неоднозначен, многослоен, непредсказуем, но нужна война или другое столь же могучее потрясение, чтобы все это стало очевидным. Театр войны — самый страшный и самый неотразимый; страшный — потому что подлинный; нельзя говорить, что знаешь море, если не пережил на нем бурю и штиль. Только человек, проживший войну, может сказать, что знает людей — мужчин и женщин. И самого себя тоже. Разве могла она предположить, что сможет сказать Бруно так естественно, так непринужденно и даже с оттенком искренности: