Над островами накапливались облака. Когда тень достигала Джерси и Броккедона, Финтан знал, что скоро пойдет дождь. Тогда на другом берегу реки, там, где шумела лесопилка, зажигала свои электрические огни Асаба, поселок со змеиным именем. На террасу падали первые капли. Цемент был так раскален, что в воздух сразу же поднимался пар. Скорпионы прятались в трещины меж камней под фундаментом. Густые капли шлепались на горшки и статуэтки, разбрызгивая красную жижу. Это рушились города, целые города с домами, водоемами, статуями богов. Дольше всех, как самый большой, держался среди обломков тот, кого Бони называл Орун. Его позвоночник вылезал из спины, член смывало, у него больше не было лица. «Орун, Орун!» — кричал Финтан. Бони говорил, что Шанго убил солнце. Говорил, что Джакута, метатель камней, похоронил солнце [18]. Он показывал Финтану, как пляшут под дождем: тело блестит, словно металл, ноги красны от людской крови.

Ночью творилось что-то странное, путающее. Никто не знал, никто не видел, но это рыскало вокруг дома, ходило снаружи, в траве сада и дальше, за склоном, в болотах Омеруна. Бони говорил, что это Ойя, мать вод [19]. Говорил, что это Асаба, большая змея, которая живет в расщелинах, в той стороне, где восходит солнце. Надо с ними говорить, тихо, ночью, и непременно оставлять им какой-нибудь подарок, спрятанный в траве на листе банана: фрукты, хлеб, даже деньги.

Джеффри Аллен отсутствовал. Он возвращался поздно, ходил к Джеральду Симпсону, к судье, на большой прием к резиденту в честь командира 6-го Энугского батальона. Встречался с представителями других торговых компаний: Коммерческого общества Западной Африки, «Олливанта», «Чанраи энд К°», «Джекел энд К°», «Джон Холт энд К°», «Африкэн ойл натс». Для Финтана это были чуждые названия, звучавшие, когда Джеффри говорил с May, имена незнакомых людей, которые покупали и продавали, отправляли накладные, телеграммы, предписания. Но главным было название «Юнайтед Африка», Финтан видел его на грузах, которые Джеффри отсылал во Францию: джемы из Южной Африки, ящики чая, мешки сахара-сырца. В Ониче это название было повсюду: на листках бумаги в конторе Джеффри, на черных металлических ящиках, на медных табличках, прибитых к зданиям, на Пристани. На судне, которое каждую неделю доставляло товары и почту.

Ночью дождь тихонько стучал по железной крыше, стекал в водостоки, наполнял большие бочки, выкрашенные в красный цвет и затянутые холстиной, чтобы не дать комарам откладывать яйца. Это была песня воды, Финтан вспоминал былые времена, Сен-Мартен, грезил с открытыми глазами под бледной противомоскитной сеткой, глядя, как колеблется пламя лампы. По стенам стремительно пробегали прозрачные ящерки, потом вдруг тяжелели, коротко пискнув от удовлетворения.

Финтан ловил шум «форда V-8», который поднимался к дому по крутому участку дороги, засыпанному щебнем. Иногда в траве раздавались хриплые крики диких котов, преследовавших кошку Молли, нескромный свист совы в деревьях, хнычущие голоса козодоев. Ему казалось тогда, что ничего нет в других местах, ничего и нигде, и никогда не было ничего другого, кроме этой реки, халуп с жестяными крышами, этого большого пустого дома, населенного скорпионами и ящерицами агамами, и огромного травяного пространства, где блуждают духи ночи. Именно это он и думал, когда сел в поезд, а вокзальный перрон стал удаляться, унося бабушку Аурелию и тетю Розу, как старых кукол. И потом, в каюте «Сурабаи», когда он начал писать ту историю, ДОЛГОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ, под назойливый стук молотков по ржавому остову корабля.

Теперь он знал, что оказался в самом сердце своей мечты, в самом жгучем, самом терпком месте, подобном тому, куда приливала и откуда отливала вся кровь его тела.

Ночью слышался рокот барабанов. Это начиналось в конце дня, когда люди возвращались с работы, a May сидела на веранде, читала или писала на своем языке. Финтан ложился на пол, голый по пояс из-за жары. Спускался по ступеням и подтягивался на трапеции, которую Джеффри подвесил под крышей веранды. Забавлялся, приподнимая веточкой коврик внизу лестницы, чтобы посмотреть, как засуетятся скорпионы. Иногда попадалась самка с малышами, прицепившимися к ее спине.

Поперечины навеса еще чернели в темнеющем небе, и вдруг, неведомо как, оказывалось, что рокот барабанов уже здесь — очень далекий, приглушенный, но явно зазвучавший довольно давно, на той стороне реки, в Асабе быть может, а теперь вот раздававшийся ближе, явственнее, настойчивей, с востока, из деревни Омерун, и May поднимала голову, прислушиваясь. Это был странный ночной звук, очень мягкий, какой-то трепет, легкий шорох, словно успокаивавший удары грома. Финтан любил слушать этот рокот, думал об Оруне, о владыке Шанго, для которых люди играли свою музыку.

Услышав барабаны в первый раз, Финтан прижался к May, потому что она испугалась. Она сказала что-то, успокаивая себя: «Слышишь, какой-то праздник в деревне…» А может, ничего не сказала, потому что это была не гроза, нельзя считать секунды. Почти каждый вечер возникал этот трепет, этот голос, доносившийся отовсюду: с реки Омерун, с холмов, из города, даже с асабской лесопилки. Был конец сезона дождей, молнии уже не сверкали.

May была одна с Финтаном. Джеффри возвращался всегда так поздно. Решив, что Финтан уже заснул, May вставала с гамака, шла босиком через большой пустой дом, светя себе электрическим фонариком из-за скорпионов. Мрак на веранде рассеивался только мигающим светом дежурной лампочки. May садилась в кресло на краю, чтобы видеть город и реку. Над водой блестели огоньки, и когда еще случались молнии, становилась видна твердая и гладкая, как металл, поверхность реки, фантасмагорическая листва деревьев. Она вздрагивала, но не от страха, а скорее из-за лихорадки, из-за горького вкуса хинина во всем теле.

Она ловила каждую паузу в мягком звуке барабанов. В тишине ночь сверкала еще ярче. Вокруг «Ибузуна» стрекотали насекомые, ширилось тявканье жаб, потом умолкали и они. May долго, быть может часами, неподвижно сидела в плетеном кресле. Не думала ни о чем. Просто вспоминала. Ребенок, росший в ее животе, ожидание во Фьезоле, молчание. Отсутствие писем из Африки. Рождение Финтана, переезд в Ниццу. Деньги кончились, приходилось работать, шить на дому, наняться уборщицей. Война. Джеффри написал всего одно письмо, сообщал, что собирается пересечь Сахару, добраться до Алжира, чтобы приехать за ней. Потом — ничего. Немцы зарились на Камерун, блокировали моря. Прежде чем уехать в Сен-Мартен, она получила послание — книгу, положенную кем-то ей под дверь. Это был роман Маргарет Митчелл [20]; в тот год, когда они встретились во Фьезоле, она повсюду таскала с собой этот томик в картонном, обтянутом синей тканью переплете, с очень мелким шрифтом. Когда Джеффри уезжал в Африку, она подарила книгу ему, а теперь вот увидела перед своей дверью. Послание ниоткуда. Она ни словом не обмолвилась о находке ни Аурелии, ни Розе. Слишком боялась, как бы они не сказали, будто это означает, что англичанин сгинул где-то в Африке.

Кваканье жаб, стрекотанье насекомых, неустанный рокот барабанов с той стороны реки. Это была другая музыка. May смотрела на свои руки, шевелила каждым пальцем. Вспоминала клавиши рояля в Ливорно, тяжелого и разукрашенного, как катафалк. Это было так давно. Ночь, далекие звуки рояля могли вернуться. В первую неделю по приезде в Оничу она с радостью обнаружила пианино в Клубе, в большом зале, примыкающем к дому D. О., где англичане сидели, читая свои «Нигерия газет» или «Африкэн эдвётайзер». Она устроилась на табурете, сдула красную пыль с крышки и сыграла несколько нот, несколько тактов из «Гимнопедий» или «Гносьенн» [21]. Звук пианино разнесся до самого сада. Она обернулась и увидела все эти неподвижные лица, почувствовала на себе эти взгляды, ощутила это ледяное молчание. Черные слуги Клуба ошеломленно застыли на пороге. Женщина не только вошла в Клуб, но еще и музыку играет! May вышла, красная от стыда и гнева, быстро шагала, бежала по пыльным улицам города, вспоминая голос Джеральда Симпсона на корабле, передразнивавшего чернокожих: «Spose Missus he fight black fellow he cry too mus!» Через какое-то время ей случилось зайти в Клуб за Джеффри, и она увидела, что черное пианино исчезло. На его месте стоял стол с букетом, вероятным произведением м-с Ралли.