Я люблю сидеть здесь, в нашем секретном месте, до самого ужина и даже еще позже, когда становится совсем темно. Мое тайное убежище — это уголок чердака, под самой крышей, со стороны гор. Тут много старой, пыльной, изъеденной термитами мебели — остатки того, что мой прадед купил когда-то в Ост-Индской компании. Я усаживаюсь на низкий стул и смотрю через окошко на выступающие из мрака горы. Посередине чердака стоят сундуки, набитые старыми бумагами, французскими журналами. Здесь же отец хранит свои газеты. Раз в полгода он связывает их в пачку и кладет прямо на пол рядом с сундуками. А мы с Лорой приходим сюда, чтобы почитать их и посмотреть картинки. Мы ложимся на живот прямо в пыль перед стопками старых газет и медленно-медленно переворачиваем страницы. Тут есть «Дневник путешествий» с неизменным рисунком на первой странице, изображающим какую-нибудь необычную сцену: охоту на тигра в Индии, или бой зулусов с англичанами, или нападение команчей на поезд в Америке. Лора зачитывает мне отрывки из «Марсельских робинзонов», романа с продолжением, который там печатается и который мне очень нравится. Но любимая наша газета — это «Иллюстрейтед Лондон ньюс». Я плохо понимаю по-английски, а потому особенно внимательно разглядываю картинки, чтобы угадать, о чем говорится в подписях. Лора же занимается английским с отцом и объясняет мне, что означают некоторые слова и как их надо произносить. Однако долго на чердаке нам не усидеть из-за пыли, которая разъедает глаза и от которой мы начинаем чихать. Но иногда, в воскресенье после обеда, когда на улице слишком жарко или когда из-за лихорадки нам не разрешают выходить на улицу, мы проводим на чердаке по нескольку часов.

В газетах, где нет картинок, я разглядываю рекламу Парижской химчистки, аптеки Флери и Тулоржа, табака «Коренги», синих чернил с сумахом, американских карманных часов, замечательных велосипедов, о которых мы можем только мечтать. Мы играем с Лорой, «покупаем» разные вещи, черпая идеи в рекламе. Лора хочет велосипед, настоящий, черный, эмалированный, с большими колесами на резиновом ходу и хромированным рулем, — мы видим такие на Марсовом Поле, когда бываем в Порт-Луи. Мне тоже хотелось бы иметь много вещей: большие тетради для рисования, краски и циркуль из магазина Уимфена или перочинный ножик с двенадцатью лезвиями, какой я видел в оружейной лавке. Но больше всего на свете я хотел бы иметь карманные часы женевской фирмы «Фавр-Леба». Каждый раз я вижу их в газете на одном и том же месте — на предпоследней странице, их стрелки всегда показывают одно и то же время, секундная стрелка застыла на двенадцати. Я всегда с одинаковым чувством читаю их описание: «Противоударные, водо- и пыленепроницаемые, из нержавеющей стали, с эмалированным циферблатом, чудо точности, прочности, они будут служить вам на протяжении всей жизни».

Так мы мечтаем, сидя в нашем убежище под раскаленной на солнце крышей. А еще есть пейзаж, такой, каким я вижу его через слуховое окошко, единственный, который я знаю и люблю, я никогда не увижу его больше теми же глазами: за темными деревьями сада — зеленый простор тростниковых плантаций с серыми и синими точками алоэ; в Валхалле и Йемене — дымящиеся трубы сахароварен, и вдали, подобно красной полукруглой стене, горная цепь с возвышающимися над ней пиками Трех Сосцов. На фоне неба вершины вулканов кажутся острыми, легкими, как башни волшебных замков. Я не отрываясь гляжу на них сквозь узкое окошко, словно вахтенный матрос на неподвижном корабле, высматривающий какой-то знак. Гляжу — и слушаю шум моря, рокочущего внутри меня и позади, шум, принесенный приливным ветром. Я и правда на корабле, что вечно плывет сквозь волны и ветр а у подножия горной цепи под потрескивание деревянных балок и брусьев. Здесь я впервые услышал море, здесь я лучше всего чувствую его, когда длинные волны устремляются в проход между рифами напротив устья двух рек, вздымая облака белой пены, разбивающиеся о коралловый барьер.

Живя в Букане, мы ни с кем не видимся. И Лора, и я — мы превратились в настоящих дикарей. При малейшей возможности стараемся улизнуть из сада и бежим через тростники к морю. Становится жарко — это «кусачий» зной, как говорит кэптенКук. Понимаем ли мы всю степень нашей свободы? Нет, мы не знаем даже смысла этого слова. Мы ведь никогда не бываем за пределами Буканской впадины, этого воображаемого имения, простирающегося между двух рек, гор и моря.

Теперь, когда начались каникулы, кузен Фердинан стал чаще бывать у нас: он приезжает вместе с нашим дядей Людовиком, когда тот выбирается в свои имения Берфут и Йемен. Фердинан меня не любит. Однажды он обозвал меня, вслед за своим отцом, «лесным человеком», а еще он говорил что-то про Пятницу — из-за Дени. Он сказал тогда: «Черный как смола — и душой и телом», и я страшно разозлился. Хотя он и старше меня на целых два года, я набросился на него и попытался сделать «захват за шею», но он быстро меня одолел и так зажал мою шею в сгибе руки, что у меня затрещали кости и на глазах выступили слезы. После этого он перестал приезжать в Букан. Я его терпеть не могу, и его отца, дядю Людовика, тоже, потому что тот большой и толстый и говорит слишком громко, а еще он смотрит на нас своими насмешливыми черными глазами и улыбается такой кривой улыбочкой. Когда он приезжал в последний раз, отца не было дома, а Мам не захотела его видеть. Велела сказать, что у нее температура, что она плохо себя чувствует. Но дядя Людовик все равно уселся в столовой на один из наших старых стульев, который затрещал под его весом, и начал разговаривать с нами — со мной и с Лорой. Помню, он наклонился к Лоре и спросил ее: «Как тебя зовут?» Когда он смотрел на меня, его черные глаза тоже блестели. Лора была вся бледная, она сидела на стуле прямо-прямо и смотрела перед собой, ничего ему не отвечая. И так она сидела долго-долго — не шевелясь и глядя прямо перед собой, а дядя Людовик все дразнил ее, спрашивая: «У тебя что, языка нету?» От злости сердце у меня билось сильно-сильно, и в конце концов я сказал ему: «Моя сестра не хочет с вами разговаривать». Тогда он встал ни слова не говоря, взял трость, шляпу и вышел. Я слушал звук его шагов, сначала на ступеньках веранды, потом на земляной тропинке, а после раздался стук колес подъехавшего экипажа, позвякивание упряжи, шорох, и мы с облегчением вздохнули. После того раза он никогда к нам больше не приезжал.

Тогда мы решили, что одержали победу. Но ни я, ни Лора, мы никогда никому об этом не сказали, и никто не знал, что произошло в тот день. Фердинана мы тоже почти не видели в последующие годы. Впрочем, именно в тот год, год циклона, отец поместил его в Королевский коллеж. А мы даже не знали, что скоро все изменится и что мы проживаем в Буканской впадине наши последние дни.

Примерно в это самое время мы с Лорой начали понимать, что у отца что-то не ладится с делами. Он ни с кем об этом не говорил, думаю, даже с Мам, чтобы не волновать ее. Однако мы чувствовали, мы догадывались: что-то происходит. Однажды, когда мы, по обыкновению, лежали на чердаке среди ворохов старых газет, Лора говорит: «Банкрот… Что такое банкрот?»

Вопрос ее обращен не ко мне: она подозревает, что я этого не знаю. Просто она услышала это слово, и теперь оно вертится у нее в голове. Чуть позже вот так же она произнесет другие пугающие слова: ипотека, конфискация, вексель. На столе отца, на большом листе, исписанном мелкими, как мушиный помет, цифрами, я как-то прочитал два таинственных английских слова: Assets and liabilities ^{2} . Что это значит? Лора тоже не знает значения этих слов, а спросить у отца боится. В этих словах слышится угроза, они несут в себе непонятную нам опасность, как и вереницы подчеркнутых, перечеркнутых цифр, часть которых написана красными чернилами.

Иногда поздно ночью я просыпаюсь от звука голосов. Осторожно пробираюсь по коридору до двери в столовую, где горит свет; мокрая от пота ночная рубашка липнет к телу. Через приоткрытую дверь я слышу серьезный голос отца и еще чьи-то незнакомые голоса, которые ему отвечают. О чем они говорят? Даже если бы я расслышал каждое слово, я не смог бы понять этого. Но я не вслушиваюсь. Мне слышен только гул голосов, стук стаканов о стол, шарканье ног по полу, скрип стульев. Может быть, Мам тоже с ними, сидит, как во время обеда, рядом с отцом? Но запах табака говорит обратное. Мам не любит сигарного дыма, она сейчас, наверно, в спальне, лежит на своей медной кровати, смотрит, как и я, на полоску желтого света, пробивающуюся через приоткрытую дверь, слушает незнакомые голоса… Я все стою, притаившись, в темном коридоре, а отец все говорит, говорит, говорит… Потом я возвращаюсь к себе в комнату, залезаю под москитную сетку. Лора не шевелится, я знаю, что она не спит, смотрит широко раскрытыми глазами в темноту и тоже слушает незнакомые голоса на другом конце дома. Растянувшись на брезентовой складной кровати, я жду, затаив дыхание, пока из сада не донесется звук шагов, а затем скрип колес удаляющегося экипажа. Потом я дожидаюсь шума моря, невидимого ночного прилива, когда ветер свистит в иглах казуарин, хлопает ставнями, а деревянный остов дома начинает стонать, как корпус старого корабля. Тогда я засыпаю.