Знаешь, что ты сказала? Что-то вроде не стóит. Не стоит! Что не стоит? Но я понял и все-таки продолжил. Пока мы не доехали до глубоченной лужи. Вообще-то нет — я не понял, когда ты сказала не стóит. Делал все наобум, абы как. Прислонил мотоцикл к дереву, и мы пошли по мокрой траве; трава была мокрая от дождя. Ты сказала, что замерзла, или что-то вроде того, а я ответил — нужно переждать дождь под деревом. Мы нашли сосну в форме зонтика и сели спинами к стволу, с разных сторон. Там-то мы и испачкали плечи смолой. Трава под сосной была усыпана иголками. Именно так. Дождь вдруг зачастил, и тогда я обошел вокруг дерева, положил руку тебе на затылок и уложил на землю. Капли дождя — не знаю, помнишь ты или нет? — просачивались сквозь хвою, две-три капли сливались в одну, размером с кулак, и падали на нас. Да, я разорвал на тебе одежду, потому что ты вдруг испугалась и начала кричать; я ударил тебя по лицу — два раза, несильно. Помню, у тебя была ужасно тугая молния, ее то и дело заедало, и я в конце концов дернул изо всех сил и разорвал по всей длине. Ну вот, а ты продолжала отбиваться, но не так, чтобы слишком. Наверное, боялась меня и того, что могло случиться. Мне так кажется. Когда ты осталась совсем голой, я прижал тебя к земле, ногами к стволу дерева, головой под дождь, зажал твои колени между ног, а запястья удерживал в ладонях. И в принципе изнасиловал в этом положении, легко, вымокшую под дождем, как в ванной; при этом — не обижайся — я слушал, как ты вопишь от ярости, как гремит гром, как стреляют охотники в зарослях на холме напротив. Я сказал «в принципе». Потому что на самом деле ничего не вышло. Но мне это было не важно. Раздеть-то я тебя раздел. Чтобы получилась красивая байка, скажем, что я видел, как тебя постепенно облепляют мокрые волосы, земля, колючки и хвоя, как ты ловишь открытым ртом воздух, а мимо течет смешанная с глиной вода. Знаешь, в конце ты напоминала сад; потом ты вырвалась, села и прислонилась к дереву. Для меня ты превратилась в кучу розоватой земли, облепленной травинками и пропитанной дождевой водой. Но кое-где еще проглядывала женщина; может, потому, что ты ждала. Ничегонеделание длилось еще какое-то время, не скажу точно, сколько минут — десять или двадцать, но, во всяком случае, меньше часа. Это выглядело смешно и совершенно нелепо, потому что холод стоял собачий, ноль градусов, а то и ниже. Когда мы одевались, не глядя друг на друга, каждый со своей стороны ствола, твоя одежда была разодрана — мной, и я отдал тебе свой плащ. Дождь так и не прекратился и даже не ослаб, но нам надоело ждать, мы сели на мотоцикл и уехали. Я оставил тебя перед кафе и, хотя ты ни о чем не просила, подарил свой плащ. Выглядела ты в нем не слишком привлекательно, помнишь? Не знаю, что ты сказала отцу и заявила ли на меня в полицию, но…»

«Я была в полиции», — сказала Мишель. Это казалось невероятным.

«Ты понимала, что делаешь?.. Я хочу сказать, ты знала, к чему это может привести?»

«Да».

«И что?»

«И ничего…»

«Что значит — ничего? Что они сказали?»

Мишель покачала головой.

«Ничего. Я тебе этого не скажу, вот и все».

«В газетах, насколько я знаю, ничего не было».

«По-моему, им и без этого есть о чем писать. Разве нет?»

«Так зачем ты поперлась в полицию?»

«Я думала — не знаю, наверное, я думала, что ты должен получить урок».

«А теперь?»

Мишель сделала неопределенный жест — в знак отрицания.

Адам притворился, что его это не удовлетворило.

«Теперь?»

Она слегка повысила голос:

«Теперь все, конец, так какая разница?»

Адам тоже разозлился и начал объяснять:

«Спрашиваешь, какая разница, да? Забыла, что я еще и дезертир? Не понимаешь, что меня могут посадить? Ты правда чокнутая или как, Мишель?! Разве не видишь, не видишь, что судьба Адама Полло, дезертира, висит на волоске и завтра — да что там, через час, через минуту! — к нему могут явиться двое в униформе, они надают ему тумаков и пинков, наденут смирительную рубашку, наручники и все такое прочее, а потом запрут в самой темной камере казармы зуавов, без еды, тепла, женщин, без ничего и даже более того?»

Мишель помедлила, но потом сочла за благо первой прервать игру.

«Довольно, Адам, ты начинаешь меня утомлять».

Он не успокоился:

«Не понимаю тебя, Мишель! Ты что, живешь по принципу: всегда делай вид, что не веришь? По-твоему, я заслуживаю смертной казни? Так, что ли? Отвечай!»

«Умоляю, Адам, у меня правда болит голова, я…»

«Сначала ответь».

«Заткнись».

«Итак? Я заслуживаю смертной казни?»

«Заслуживаешь, доволен?»

Адам решил не продолжать; Мишель достала из сумочки зеркало и кончиками пальцев пригладила брови. Прохожие исподтишка разглядывали девушку, хотя в ней не было ничего особенного. Адам понял, что не переупрямит Мишель, и спокойно пил остывший кофе, пока она причесывалась и красила губы.

Потом они сыграли в «переставлялки» — двигали по столу, по очереди атакуя и контратакуя, все, что на нем стояло и лежало: подставки, чашки, блюдца, ложки, обрывок шерстяной нитки, дохлую козявку, спичку, солнечные очки, окурок желтой «Голуаз», кофейное пятно (расширяющееся вправо) и т. д.

В конце концов Адам выиграл, передвинув на четверть миллиметра пушинку, сорвавшуюся со свитера Мишель. Они тут же встали и вместе пошли к двери. Официант окликнул их от стойки; оглянулся только Адам. Он расплатился мелочью, взглянул на свое отражение в настенном зеркале и вышел на улицу.

Они шли бок о бок, молча, глядя перед собой; улица плавно спускалась к морю, и они высматривали его в просветах между домами. Дойдя до набережной, они едва не разошлись в разные стороны, но потом Адам все-таки последовал за Мишель. Они сели на скамью без спинки: три месяца назад рядом произошла автомобильная авария — шеститонный грузовик сбил ехавшего справа от него велосипедиста, потерял управление, вывернул на тротуар и рухнул, изуродовав скамейку и убив двух человек.

«Я тебе написал, — сказал Адам. — Я тебе написал, и я тебя изнасиловал. Почему ты ничего не предприняла?»

«А что бы ты хотел, чтобы я предприняла?» — усталым тоном спросила Мишель.

«Я написал тебе, там был мой адрес».

«Но ты же не хотел, чтобы я отвечала!»

«Конечно, хотел! Хотел, черт побери! — Адам почти кричал. — Хотел, чтобы ты мне написала! Или пошла в полицию».

«Нечего мне делать в полиции».

«Ты заявила на меня? Заявила или нет?!

«Тут я ничего не могу поделать…»

«Ничего не могу…» — несколько раз повторила она.

Они долго гуляли у моря. То и дело налетал ветер — теплые порывы перемежались с холодными. Никто не шел мимо них по тротуару. С одной стороны было море — плоское и грязное, в радужных пятнах мазута, мигавший на молу маяк и несколько фонарей — казалось, их вертикальные отблески движутся вперед. С другой стороны лежала выгнувшаяся, словно на нее взглянули снизу, земная твердь, занятая городом, утыканная столбами и деревьями. Пейзаж в голове Адама опрокидывался, как в выпуклом зеркале. Он словно бы стоял на цыпочках, нависая над континентами, держа под мышками круглую, как глобус, землю, повторяя позу Марии и проделывая работу, противоположную той, что была поручена Атласу; точно так же лет в двенадцать-тринадцать он всем своим весом удерживал под водой резиновый мяч, медленно скользивший вдоль голых икр вверх.

Они на ходу обменялись еще несколькими фразами.

«Почему ты ничего не можешь поделать?»

«Потому что. Не знаю».

«Знаешь, что? Ты недостаточно собранна».

«Да неужели?!

«И слишком порывиста».

«Все сказал?»

«Подожди. Ты лишена дара убеждения».

«Вот как?»

«Да, вот так. Но тебе плевать. Потому что в конечном итоге это не имеет значения. Я верю в то, что делаю; главное — всегда говорить как по писаному, тогда перестаешь чувствовать себя свободным. Свободным говорить так, как привык. И тогда перестаешь чувствовать себя одиноким. Существуешь с фактором 2, или 3, или 4, а не с этим проклятым фактором 1. Понимаешь?»