Сен-Мартен-Везюби, лето 1943

Она слышала шум воды и знала, что зиме пришел конец. Зима — это когда деревня стояла, окутанная снегом, белыми были крыши домов и луга, и длинные сосульки свисали отовсюду. Потом припекало солнце, и со всех крыш и балок, с каждого дерева начинало капать; капли, сливаясь, текли ручейками, ручейки стекались в большие ручьи, и вода бежала, весело журча, по всем улицам деревни.

Наверно, этот шум был самым давним ее воспоминанием. Она помнила первую зиму в горах и весеннюю музыку воды. Когда это было? Она шла по улице деревни между отцом и матерью, держа их за руки. Одну руку приходилось поднимать выше, чем другую: отец был такой большой. И вода текла со всех сторон, звуча этой музыкой, шелестя, пришепетывая, барабаня. Всякий раз, когда она это вспоминала, ей хотелось рассмеяться, потому что звуки те, нежные и чуть щекотные, были точно ласка. Она и тогда смеялась, идя между отцом и матерью, а вода в ручьях и водостоках вторила ей, журчала, звенела…

А теперь, в летний зной, под ярко синеющим небосводом, ее всю наполняло счастье, такое огромное, что было почти страшно. Больше всего она любила высокий зеленый склон, который, начинаясь за деревней, поднимался прямо в небо. На самую вершину она не забиралась, говорили, что там водятся змеи. Ей достаточно было пройти немного по краю луга, чтобы почувствовать ногами прохладу земли и острые травинки губами. Кое-где трава была такая высокая, что она могла спрятаться в ней с головой. Ей было тринадцать, и звали ее Элен Грев, но отец называл иначе: Эстер.

Школа закрылась в начале июня, когда захворал учитель Зелигман. Был, правда, еще старенький Генрих Ферн, который вел утренние занятия, но приходить в школу один он не хотел. Детям предстояли долгие каникулы. Никто еще не знал, что для многих они кончатся вместе с жизнью.

Каждое утро уходили с зарей, возвращались только к обеду и, наскоро поев, снова убегали резвиться в полях или играть на улочках деревни в футбол старым мячом, не раз проколотым и залатанным резиной от велосипедных шин.

Уже в начале лета почти все дети выглядели настоящими дикарями — коричневые от солнца руки, ноги, лица, взлохмаченные, с запутавшимися травинками волосы, рваная, перепачканная землей одежда. Эстер любила каждый день уходить вместе со всеми, в этой пестрой компании, где уживались мальчишки с девчонками, еврейские дети с местными, все одинаково шумные и расхристанные, — это был класс учителя Зелигмана. Вместе с ними ранним, еще прохладным утром она бежала по улочкам, потом через большую площадь, где их облаивали собаки и ворчали сидевшие на солнышке старики. Вдоль ручья они спускались к реке, напрямик через поля, до самого кладбища. Когда припекало солнце, купались в ледяной воде горной речки. Мальчишки — там, где спустились, а девочки уходили повыше, за большие валуны. Они прятались, но знали, что мальчишки подсматривают, пробираясь через заросли; слышали их сдавленное хихиканье и наугад брызгали водой с пронзительным визгом.

Эстер была самой дикой из всех, дочерна загорелая, с коротко остриженными черными кудряшками. «Элен, ты как есть цыганка», — говорила ей мать, когда она прибегала домой поесть. А отцу это нравилось, и он называл ее по-испански: «Эстреллита, звездочка».

Это он впервые показал ей зеленые поля за деревней, на склоне над бурной речкой. Чуть подальше начиналась дорога в горы, лес, темные ели и лиственницы — но это был уже другой мир. Гаспарини говорил, что в лесу водятся волки и, если прислушаться зимней ночью, слышно, как они воют вдалеке. Но сколько ни прислушивалась Эстер ночами, лежа в кровати, она так никогда и не услышала воя, наверно, все из-за того же шума воды, которая все бежала, журча, в ручье-канавке посередине улицы.

Однажды, незадолго до лета, они с отцом дошли до самого спуска в долину, туда, где речка, превращаясь в тонкую голубую струйку, перепрыгивает со скалы на скалу. По обе стороны долины крепостными стенами вздымались горы, поросшие лесом. Отец дал ей заглянуть вниз, на дно теснины, и сказал, показывая на хаотичное нагромождение скал: «Вон там — Италия». Эстер гадала, что же там, за горами. «Это далеко — Италия?» — спросила она, и отец ответил: «Если бы ты могла летать, как птица, добралась бы к вечеру. А пешком идти долго, дня два, наверное». Как бы ей хотелось быть птицей и добраться к вечеру. Больше отец никогда не говорил об Италии и вообще о том, что за горами, не говорил.

Итальянцев Эстер видела только в деревне. Они жили в гостинице «Терминал», большом доме на площади, белом с зелеными ставнями. Они почти не выходили из гостиницы, сидели в большом обеденном зале на первом этаже, разговаривали между собой, играли в карты. В хорошую погоду иногда прохаживались по площади взад-вперед группками по двое-трое — полицейские и солдаты. Дети исподтишка посмеивались над петушиными перьями, красовавшимися на их шапках. Когда Эстер вместе с другими девочками проходила мимо гостиницы, карабинеры отпускали шутки в их адрес, мешая французские и итальянские слова. Евреи раз в день должны были являться в гостиницу, чтобы, отстояв очередь, отметиться и получить печать в продовольственной карточке. Эстер каждый день стояла в этой очереди с матерью и отцом. Они входили в большое полутемное помещение. Один из ресторанных столиков поставили у двери; каждый пришедший называл свое имя, а карабинер отмечал его галочкой в списке.

Отец Эстер, однако, не держал на итальянцев зла. Они не изверги, не то что немцы, говорил он. Однажды, когда мужчины собрались на кухне в доме Эстер и кто-то начал честить итальянцев, отец рассердился: «Замолчите, они же нам жизнь спасли, когда префект Рибьер приказал выдать нас немцам!» Вообще-то он редко говорил о войне, обо всем этом, и почти никогда не произносил слово «евреи», а тем более «иудеи», потому что был неверующим и коммунистом. Когда учитель Зелигман хотел записать Эстер на уроки Торы — все еврейские дети ходили на них по вечерам в домик на горе, — отец не позволил. Другие дети тогда смеялись над ней, дразнили, даже звали «гойкой» — наверно, это значит «безбожница». И еще называли «коммунисткой». Эстер с ними дралась, но отец — ни в какую. Только и сказал: «Не обращай внимания. Им самим быстрее надоест, чем тебе». И правда, одноклассники вскоре забыли и ни «безбожницей», ни «коммунисткой» ее больше не звали. Впрочем, она была не одна такая, еще кое-кто из ребят не ходил на эти уроки, Гаспарини, например, и Тристан, наполовину англичанин, — а мать у него была итальянка, красивая, черноволосая и всегда носила большущие шляпы.

Старого Генриха Ферна Эстер любила, потому что у него было пианино. Он жил на первом этаже обветшавшей виллы, пониже площади, на улице, спускавшейся к кладбищу. Дом его был неказистый, мрачноватый, неухоженный садик зарос сорняками, а на втором этаже всегда были закрыты ставни. Когда господин Ферн не вел уроки в школе, он безвылазно сидел в кухне и играл на пианино. Это было единственное пианино в деревне, а может быть, и во всех окрестных деревнях до самой Ниццы и Монте-Карло ни одного бы не сыскалось. Рассказывали, что, когда в гостинице поселились итальянцы, капитан карабинеров — его звали Мондолони и он очень любил музыку — хотел поставить инструмент в обеденном зале. Но господин Ферн сказал: «Забрать пианино вы, конечно, можете, на то вы и победители. Только знайте, играть там для вас я никогда не буду».