— Не обижайся, я шучу.

— Не обижусь, если согласишься.

Мы дошли уже до входа в институт и остановились чуть поодаль.

Она покачала головой, встряхнула запястье и озабоченно взглянула на часы.

— Мне пора.

— Ну хоть на прощанье-то поцелуй, — как-то жалобно попросил я, и тогда она с улыбкой поцеловала собственный указательный палец и лукаво прислонила его к моей щеке.

— Все, пока, звони.

— А что звонить, раз ты мне отказала!

— Ну тогда не звони.

Она скрылась в дверях, но я даже не посмотрел ей вслед, потому что уже переходил улицу, чтобы немного пройтись и успокоить взвинченные нервы.

Все оставалось неопределенным, неясным, тревожным и… таким волнующим и заманчивым. Но теперь острое чувство влюбленности буквально брало за горло, и я не представлял себе дальнейшей жизни без Алины.

Да, сейчас она мне в очередной раз отказала, но разве не настойчивость является главным качеством влюбленного? Ведь иных поклонников у нее вроде бы нет, так зачем же оставлять ее именно сейчас, когда все еще может измениться? Ну, окажусь я опять одинок, буду мучиться, пьянствовать и изнывать от тоски — и что? Любая девушка рано или поздно выходит замуж, и если сейчас, после стольких лет ухаживания, я вдруг откажусь от этой столь чудесной и стройной цели, то следующий поклонник Алины сможет добиться ее достаточно быстро — она будет помнить о печальных последствиях своего слишком долгого упрямства и… Так что — ждать, пока она согласится… или вдруг влюбится в кого-то другого? Черт, как жаль, что я лишен дара предвидения!

9

Словно по законам все той же синусоиды, после максимального сближения, вызванного написанием диплома, началось отдаление. Алина устроилась на новое место работы — теперь уже в качестве дипломированного инженера-экономиста. Это был районный телефонный узел, находившийся на другом конце города — неподалеку от станции метро «ВДНХ».

Естественно, что в первые месяцы она сильно уставала — теперь ей приходилось работать каждый день с девяти до половины шестого, да еще тратить два часа на дорогу. Видеться мы стали гораздо реже — я был «прикован» к компьютеру, она — к своему рабочему месту в отделе кадров.

Как-то постепенно отошли в прошлое наши свидания в собственном смысле этого слова — когда мы встречались ради самой встречи. Теперь я пару раз в месяц подъезжал к ней на работу, чтобы повидаться и отвезти ее — усталую, бледную, полусонную — домой на тачке. Подобная встреча занимала меньше часа времени, после чего мне предстояло долгое возвращение домой, в процессе которого я постепенно напивался, чтобы хоть на время заглушить свою тоску по «нормальной, семейной» жизни.

Но моя страсть не угасала, и тому была одна очевидная причина. Думая об Алине, я вспоминал ее не такой, какой она стала сейчас — измученной, порой небрежно, «по-рабочему» одетой (в какие-нибудь бесформенные черные брюки или уродливые туфли на толстой подошве) и малособлазнительной, — а такой, какой она запечатлелась в моей памяти в самые яркие моменты наших встреч — например, в день защиты диплома, во время посиделок у сестры и т. д. Более того, я не просто вспоминал, насколько хороша она может быть — я как бы мысленно «примерял» ее образ на те изумительные пейзажи и интерьеры, свидетелем которых был когда-то. Например, представлял себе, как мы сидим с ней в кафе на площади Сан-Марко, и я с гордостью говорю официанту:

— Это моя жена. Красивая женщина, правда?

А он улыбается, кивает и отвечает:

— Bellissima!

Наверное, мужская и женская память придерживаются разного принципа избирательности — мужчины вспоминают все лучшее, ибо это их возбуждает. О женщинах, к которым не испытываешь ни малейшего желания, вспоминать неприятно и бессмысленно. Сами женщины, напротив, почему-то предпочитают вспоминать худшее, словно бы для того, чтобы не чувствовать себя ни чем обязанными. Возможно, мне не стоит обобщать, однако Алина вспоминала нашу историю именно таким образом. Порой у меня даже складывалось странное впечатление, объяснения которому я не находил — она словно бы принуждала себя думать обо мне плохо, чтобы вызвать нечто вроде ненависти, — но зачем?

Разумеется, я периодически встречался с кем-то еще — в конце концов, влюбленно и преданно ухаживая за «монашкой», нельзя не отдавать дань и чувственной стороне любви, — но при этом и думать не смел, что Алина может позволить себе нечто подобное. Я ведь встречался с другими женщинами от безнадежности и тоски по бессмысленно проходящей жизни, а она? Чего и кого ей не хватало?

После каждого из очередных своих загулов я испытывал чудовищную депрессию и вновь звонил ей, как единственной надежде на возможность «остепениться», избавиться от опостылевшего разврата и обрести «теплое семейное счастье». Звонил — и, уже ни во что не веря, от одного только отчаяния вновь и вновь предлагал выйти за меня замуж. Тем более, что жизнь проходила, проходила, проходила, и одной мечты я уже практически лишился — а именно мечты о женитьбе на молоденькой стройной девушке, затянутой в джинсы, с невозмутимыми глазками и пухлыми губками. Теперь, когда Алине уже исполнилось двадцать шесть, она сменила образ, став деловой молодой женщиной… И при этом она вела себя так, словно безжалостный ход времени никак ее не коснется, словно она вечно останется молодой и привлекательной…

Но должно же ей когда-нибудь все это надоесть — однообразная работа в одной комнате с унылыми тетками, стареющие родители, утомительное однообразие. Не собиралась же она, в самом деле, превратиться в старую деву с телефонной станции, какой я изобразил ее в своем комическом романе!

— Ты помнишь, что сказала Лида? — спросила Алина во время одного из наших телефонных разговоров.

— Лида? Нет, разумеется не помню. А что?

Лида была молодящейся и гостеприимной дамой под пятьдесят, женой одного моего знакомого социолога, причем наше знакомство с ним состоялось при весьма трагикомических обстоятельствах.

Проснувшись в номере отеля «Джемини» на следующий день после своего ночного римского похождения, я — вполне естественно — обнаружил все признаки тяжелого похмелья. Подобравшись к телефону, я набрал одну цифру и, с трудом вспоминая итальянские слова, попросил принести мне в номер пива.

— Какого хотите? — вежливо осведомился портье.

— На ваш выбор.

Через десять минут в дверь постучали и в номер вошел разбитной малый с двумя бутылками итальянского пива «Перрони». Я расплатился, дав на чай, и тут же, в два глотка, осушил первую бутылку. Затем вновь рухнул на постель и закурил, едва не запалив одеяло.

Именно в таком состоянии меня и застал Игорь — московский социолог, который приехал в Рим на научную конференцию и которого подселили в мой двухместный номер. Он оказался очень обаятельным и моложавым мужиком лет пятидесяти, свободно владел французским и часто бывал во Франции.

Мы познакомились, а на следующий день я отправился в Венецию, поэтому наша новая встреча состоялась уже в Москве, когда я приехал к нему в гости, — у него была замечательная квартира в старом доме рядом с Триумфальной площадью, — чтобы «обмыть» мою первую книгу.

С тех пор это стало традицией, а его жена Лида — самой горячей почитательницей «моего таланта», при каждой встрече хвалившей меня, что называется, «наповал».

Год назад я привез Алину к ним в гости — как раз тогда вышла моя очередная книга. Мы вчетвером провели очень уютный семейный вечер, и мне казалось, что никаких неприятных воспоминаний о нем у Алины не было и быть не могло. Поэтому я заинтересовался тем, что же такого из бурных речей Лиды запомнилось ей столь основательно.

— Ну так что же сказала Лида?

— Она заявила, что это необычайная честь — быть женой великого писателя!

— В самом деле? Впрочем, это в ее стиле… Ну и что?

— А то, что мне не нужна такая честь, как-нибудь обойдусь и без этого!

— Странно, но почему тебе запомнилась именно эта фраза? У тебя что — комплекс неполноценности? Тебе хочется иметь мужа или поклонника глупее себя? Тебе тяжело со мной общаться, потому что я, так сказать, «слишком умный»? В чем дело, черт подери?