Чуть позже трущобы сменились чередой причалов и деревень. Мужчины и женщины в соломенных шляпах поднимали головы и провожали нас тоскливыми взглядами, не выпуская из рук корзин для ловли рыбы и мешков с рисом. Десятки сампанов устремились к пароходу, как насекомые на свет. Люди и лодках предлагали нам палочки для еды, благовония, куски угля, один даже протягивал свою дочь. Глазенки девчушки были полны ужаса, но она не сопротивлялась. Глядя на несчастного ребенка, я внезапно почувствовала боль в руке, как той ночью в Харбине, когда ее сжала мать, будучи последний раз имеете со мной. У меня до сих пор оставалась припухлость и был виден кровоподтек. Боль напомнила мне, с какой силой мать сжимала мою руку, пытаясь вселить в меня уверенность в том, что никому не удастся нас разлучить и что она никогда не оставит меня одну.

Только когда мы подплыли к портовому району под названием Банд, я увидела хоть что-то, напоминающее о легендарном богатстве и красоте Шанхая. Воздух здесь был чище, на рейде стояло множество прогулочных кораблей и океанский лайнер, который готовился к отплытию. Рядом с ним покачивался на волнах полузатонувший японский патрульный катер с большой пробоиной на боку. С верхней палубы парохода я увидела пятизвездочный отель, благодаря которому Банд был известен по всему миру. Отель назывался «Китай», его окна имели форму арок, а на крыше располагались шикарные номера; внизу же все пространство заполонили рикши.

Наконец мы причалили. Место высадки пассажиров выходило прямо на городскую улицу, поэтому нас тут же окружила очередная волна торговцев, но здесь, в городе, товар, который предлагали они, был более экзотичным: золотые амулеты, статуэтки из слоновой кости, утиные яйца. Один старик достал из бархатного мешочка маленькую хрустальную лошадку и положил ее мне на ладонь. Ее отполированные алмазом бока искрились на солнце. Эта лошадка напомнила мне те скульптуры изо льда, которые делали русские, живущие в Харбине, но у меня не было денег, поэтому пришлось вернуть ее старику.

Большинство прибывших вместе со мной людей либо встречались в порту с родственниками, либо брали такси или рикшу и уезжали. Гомон вокруг начинал стихать, я же стояла посреди улицы, не зная, что делать. Я провожала взглядом каждого мужчину с европейской внешностью в надежде, что именно он окажется другом Бориса. Вскоре меня охватила паника. Вокруг находились экраны, специально поставленные американцами, чтобы показывать кинохронику со всего мира об окончании войны. Я смотрела на счастливых людей, танцующих на улицах, на улыбающихся солдат, возвращающихся домой к женам, на чопорных президентов и премьер-министров, зачитывающих поздравления. Все сюжеты сопровождались субтитрами на китайском языке. Создавалось впечатление, будто американцы старались убедить всех, что теперь все снова будет хорошо. Выпуск кинохроники закончился демонстрацией почетного списка стран, организаций и отдельных людей, помогавших освободить Китай от японских агрессоров. Бросалось в глаза, что в этом списке не были указаны коммунисты.

Передо мной остановился аккуратно одетый китаец. Он протянул мне карточку с золотым обрезом, на которой неразборчивым почерком, как будто наспех, было написано мое имя. Я кивнула, незнакомец поднял с земли мою сумку и сделал знак рукой следовать за ним. Заметив, что я колеблюсь, он сказал:

— Не бойтесь. Меня послал господин Сергей. Он ждет вас дома.

На улице, вдали от реки, стояла ужасная жара, почти как в тропиках. Вдоль дороги сотни китайцев варили острую похлебку или предлагали разные безделушки, разложенные на земле на одеялах. Между ними сновали торговцы рисом и дровами, которые возили свой товар на тележках. Слуга помог мне сесть в рикшу, и мы поехали по улице, заполненной мотоциклами, гремящими трамваями и сверкающими американскими «бьюиками» и «паккардами». Задрав голову, я с интересом рассматривала огромные здания, построенные здесь европейцами и американцами. До сих пор я ни разу в жизни не была в городе, похожем на Шанхай.

Район, прилегающий к Банду, представлял собой настоящий лабиринт. Он состоял из узких улочек с протянутыми от окна к окну бельевыми веревками, на которых, словно разноцветные флаги, покачивались на ветру сохнущие предметы одежды. Из темных дверей на нас с любопытством поглядывали дети с заплаканными глазами. Мне показалось, что буквально на каждом углу стоял продавец и жарил какую-то еду, по запаху напоминающую резину, и я облегченно вздохнула, когда в воздухе наконец запахло свежим хлебом. Рикша пробежал под аркой, и мы въехали в своеобразный оазис с булыжной мостовой, фонарями в стиле ар деко, аппетитной выпечкой и старинными произведениями искусства, выставленными в витринах магазинов. Затем мы свернули на улицу, обсаженную кленами, и подъехали к остановке, расположенной рядом с высокой бетонной стеной. Стена была выкрашена в лимонно-желтый и нежно-голубой цвет, но все мое внимание сфокусировалось на другом: по верхнему краю стены торчали куски битого стекла, а нависающие над ней ветки деревьев были обмотаны колючей проволокой.

Слуга помог мне выйти из рикши и позвонил в колокольчик у ворот. Через несколько секунд ворота распахнулись и нас приветствовала горничная, пожилая китаянка в черном чонсэме [2]и с бесцветным, как у покойника, лицом. Она не ответила, когда я представилась на мандаринском диалекте, и, опустив глаза, провела меня во двор.

Первым, что бросалось здесь в глаза, был трехэтажный дом с синими дверями и ставнями в виде решеток. Рядом с домом находилось другое одноэтажное здание, которое соединялось с ним крытой дорожкой. По тому, что с его подоконников свисали разнообразные постельные принадлежности, я догадалась, что оно предназначено для прислуги. Сопровождающий меня китаец передал мою сумку горничной и скрылся в маленьком доме. Я последовала за женщиной через аккуратно подстриженный газон, обрамленный клумбами с цветущими кроваво-красными розами.

В просторной передней стены были цвета морской волны, а плитка на полу — кремовой. Мои шаги гулким эхом разносились по залу, но горничная передвигалась совершенно бесшумно; Тишина, царившая в доме, пробудила во мне странное ощущение мимолетности всего происходящего, словно я попала в какое-то состояние, которое можно было назвать пограничным между жизнью и смертью. В самом конце прихожей я заметила еще одну комнату, убранную красными шторами и персидскими коврами. На стенах, оклеенных неяркими обоями, висели десятки картин французских и китайских мастеров. Горничная уже хотела было завести меня в комнату, но тут я увидела, что на лестнице стоит женщина. Ее молочно-белое лицо оттенялось иссиня-черными волосами, аккуратно стянутыми в узел на затылке. Она перебирала пальцами боа из страусиных перьев и изучающе смотрела на меня темными строгими глазами.

— Действительно, очень милый ребенок, — по-английски обратилась она к горничной. — Но какой серьезный взгляд! И зачем, спрашивается, нужно, чтобы весь день рядом со мной было это хмурое лицо?

Сергей Николаевич Кириллов совсем не походил на свою жену-американку. Когда Амелия Кириллова провела меня в кабинет мужа, он сразу же поднялся из-за письменного стола, заваленного бумагами, и расцеловал меня в обе щеки. Высоким ростом и массивной фигурой он напоминал медведя и был лет на двадцать старше жены, которая, как мне показалось, была примерно того же возраста, что и моя мать. Он внимательно осмотрел меня с головы до ног и ласково улыбнулся. Кроме богатырского телосложения, единственным, что в нем внушало страх, были его густые брови, благодаря которым он казался сердитым, даже когда улыбался.

Рядом с письменным столом сидел еще один мужчина.

— Это Аня Козлова, — сказал, обращаясь к нему, Сергей Николаевич, — дочь соседа моего друга в Харбине. Ее мать депортировали в Советский Союз, и нам нужно позаботиться о ней. За это она будет учить нас хорошим манерам старых аристократов.