— Вы, русские, прикрываетесь своей белой кожей и западными обычаями и не знаете, какие эксперименты над людьми проводились в соседнем районе. Я единственный, кто выжил; один из тех, кого привязывали к столбам на морозе, и их милые чистенькие ученые доктора изучали последствия обморожения и гангрены, чтобы спасать своих солдат. Но можно сказать, что нам повезло. В конце нас всегда расстреливали. В отличие от тех, кого заражали чумой, а потом разрезали без наркоза, чтобы посмотреть, что происходит с организмом. Интересно, что бы вы почувствовали, если бы ваш череп начали распиливать, несмотря на то что вы все еще оставались в сознании? Или если бы вас изнасиловал врач, чтобы, когда вы забеременеете, разрезать вам живот для исследования зародыша…

Лицо матери перекосилось от ужаса, но она выдержала взгляд Тана и не отвела от него глаз. Видя, что ее сломить не удалось, он снова зловеще улыбнулся и, орудуя культей и локтем, извлек из папки фотографию. На ней был запечатлен человек, привязанный к столу, вокруг которого стояли врачи. Но свет отразился на середине фотографии, поэтому я не смогла все четко рассмотреть. Он велел матери взять фотографию. Взглянув на нее, она тут же отвернулась.

— Может быть, мне стоит показать ее вашей дочери? — прошипел Тан. — Ей примерно столько же лет.

Глаза матери вспыхнули. Его ненависть встретилась с ее яростью.

— Моя дочь всего лишь ребенок! Вы можете ненавидеть меня, если вам хочется, но в чем виновата она?

Мать снова посмотрела на фотографию, и у нее в глазах заблестели слезы. Однако она сдержалась и не заплакала. Тан довольно улыбнулся. Он хотел еще что-то сказать, однако в этот момент послышалось покашливание второго мужчины. Я уже почти забыла об этом русском, потому что он вел себя очень тихо и смотрел в окно, как будто его совсем не интересовало, о чем мы говорим.

Когда советский офицер обратился к матери с вопросом, мне показалось, что мы угодили в пьесу, поставленную по другому сценарию. Его не обуревала жажда мести, как Тана, и не трогали подробности из жизни и деятельности генерала. Он вел себя так, будто японцы никогда и не захватывали Китай; он пришел к нам по иной причине: ему хотелось вцепиться в горло моему отцу, но, поскольку его не было, принялся за нас. Все его вопросы касались семей матери и отца. Он будто заполнял анкету, уточняя стоимость нашего дома и любопытствуя по поводу сбережений матери. После каждого ее ответа он нарочито шумно вздыхал.

— Что ж, — наконец произнес он, оценивающе посматривая на меня сквозь желтые стекла своих очков. — В Советском Союзе у вас бы ничего этого не было.

Мать спросила, что он имеет в виду, и офицер, не скрывая неприязни, ответил:

— Она — дочь полковника русской империалистической армии, человека, который поддерживал царя, приказавшего стрелять из пушек в собственный народ. В ней течет его кровь. А вы, — процедил он сквозь зубы, покосившись на мать и презрительно усмехнувшись, — для нас не представляете большого интереса, однако, похоже, очень интересуете китайцев. Им нужно на ком-то показать, как они поступают с предателями. Советский Союз сейчас нуждается в рабочей силе. Нам нужны молодые, здоровые работники.

Ни один мускул не дрогнул на лице матери, она только крепче сжала мою руку, так что побелела кожа и кости вдавились друг в друга. Но я сдержалась и не вскрикнула от боли. Мне хотелось, чтобы она никогда не отпускала меня и всегда сжимала мою руку так же сильно.

Когда от боли в руке я уже едва не теряла сознание и комната начала плыть перед глазами, советский офицер заявил, чего они хотят: жизнь дочери в обмен на жизнь матери. Русский получал молодого здорового работника, а китаец удовлетворял жажду мести.

Я поднялась на носки, пытаясь дотянуться до вагонного окна и прикоснуться кончиками пальцев к протянутой руке матери. Она всем телом прижалась к окну, чтобы быть как можно ближе ко мне. Боковым зрением я заметила Тана и советского офицера, стоявших у машины. Дожидаясь, когда можно будет забрать меня, Тан ходил взад и вперед, как голодный тигр. На станции царила суматоха. Престарелая пара никак не могла распрощаться с сыном, и советский солдат отпихивал их, заталкивая юношу в вагон, причем толкал его в спину так, будто это был не человек, а мешок картошки. Оказавшись в вагоне, парень обернулся, но за ним уже напирали другие люди, и ему так и не удалось последний раз посмотреть на родителей.

Мать схватилась за ручку окна и подтянулась повыше, чтобы я смогла увидеть ее лицо. Под глазами у нее пролегли тени, и она казалась измученной, но все равно оставалась очень красивой. Она принялась рассказывать мои любимые истории и запела песенку про грибы, стараясь успокоить меня. Другие люди тоже высовывали из окон руки, чтобы попрощаться с родными и соседями, но солдаты ударами загоняли их обратно. Охранник, который стоял рядом с нами, был очень молод, почти мальчик, с молочно-белой кожей и лучистым взглядом. Должно быть, он пожалел нас, потому что развернулся к нам спиной и отгородил собой от всех остальных, чтобы мы попрощались.

Поезд тронулся. Пока могла, я шла по платформе, обходя людей и ящики и не выпуская руки матери. Мне хотелось не отставать, но поезд стал набирать скорость, и наши руки разъединились. Я видела в окне удаляющегося вагона, что мать отвернулась и закрыла рот кулаком, потому что больше не могла сдерживать рыданий. У меня от слез запекло в глазах, но я усилием воли заставила себя не заморгать и проводила глазами поезд, пока он не скрылся из виду. Чтобы не упасть, я прижалась к фонарному столбу: у меня подкосились ноги, когда я почувствовала, какая пустота образовалась в моей душе. Но невидимая рука поддержала меня. Я услышала голос отца, который обращался ко мне: «Тебе покажется, что ты осталась совсем одна, но это не так. Я пошлю тебе кого-нибудь».

Когда поезд скрылся из виду, наступило затишье, подобное тому, которое обычно бывает между вспышкой молнии и раскатом грома. Мне было страшно повернуться и посмотреть на Тана. Я вдруг представила, как он медленно приближается ко мне, словно паук, подбирающийся к мотыльку, который случайно угодил в паутину. Ему не нужно спешить: добыча уже в ловушке и никуда от него не денется. Он мог насладиться моментом, прежде чем проглотить меня. Советский офицер, вероятно, уже ушел, позабыв о матери и переключив свои мысли на другие проблемы. Я была дочерью полковника белой армии, но от матери, как от работника, было бы намного больше пользы. Идеология служила для него всего лишь прикрытием, и практическая сторона дела была куда важнее. Но Тан рассчитывал на другое. Он руководствовался идеей извращенного правосудия и не собирался отступать до тех пор, пока оно не свершится. Я не знала, как он хотел поступить со мной, но была уверена, что кара, приготовленная для меня, будет долгой и ужасной. Он не согласится просто расстрелять меня или сбросить с крыши. Он говорил: «Я хочу, чтобы ты жила, каждый день осознавая свою вину и вину матери». Возможно, меня ждала та же участь, что и японских девочек в нашем районе, которые не успели вовремя уехать. Коммунисты обрили им головы и продали в китайские бордели, которые обслуживали самое отвратительное отребье: прокаженных со сгнившими носами, мужчин с ужасными венерическими болезнями, у которых уже разложилась половина тела.

Я нервно сглотнула. Прямо передо мной с противоположной платформы трогался другой поезд. Было бы совсем не сложно… даже намного проще, подумала я, глядя на тяжелые колеса и стальные рельсы. Ноги задрожали, я немного подалась вперед, но тут мне вспомнилось лицо отца, и я уже не смогла идти дальше. Краешком глаза я увидела Тана. Он на самом деле неторопливо приближался ко мне. Когда мать увезли, этот человек не успокоился, его глаза казались голодными. Он шел за мной. «Вот и все, — подумала я. — Это конец».