А потом я заметила, что у нее глаза разные, удивилась и спросила, как это так, разве так бывает?

— Это потому что я ведьма и могу на любого глазами порчу наслать, — сказала нам новенькая.

— Как это — порчу? — пискнула Вика.

— А вот так, захочу, посмотрю, пошепчу, пожелаю зла, и человек, который меня обидел, заболеет.

У Лерки лицо вытянулось, я на нее глянула, фыркнула:

— Ты что, Лерка, поверила? Ведьм не бывает. И Черной простыни не бывает, и Красной руки не бывает, все это пугалки для малышей.

— Простыни, может, и не бывает. А ведьмы… — говорит Лерка задумчиво. — Но мы же с тобой, Маргаритка, помирились уже, правда?

— Помирились, — как-то нехотя ответила та, но на Лерку все же нехорошо посмотрела.

В ведьм я не верю, но Лерке теперь не завидую.

Это только кажется, что старший и сильный всегда победит мелкого и слабого. На самом деле мелкие могут сговориться и навалиться всем гомозом, тут и муравьи слона загрызут. А потом мелкие, если их обидеть, способны на любую подлянку, фантазии у них ничуть не меньше, чем у больших, так что я на месте Лерки ходила бы теперь и оглядывалась.

Тем более эта новенькая после пожара.

Мы с Мишкой из восьмой группы вечером вышли за территорию покурить, я ему рассказала, как у нас новенькая кусается. А Мишка и говорит:

— Вы там поосторожнее, те, кто головой ударялся, они же контуженные, за себя не отвечают. Тебя тут еще не было, а у нас жил один парень, Витек. Его на теплотрассе скорая подобрала без сознания и с сотрясеньем мозга. Потом подлечили — и к нам. Вот он был в натуре псих. Чуть что — глаза белые выкатит и за горло хватается, руки как у павиана длинные, цепкие, не разожмешь. Удушит за милу феньку, «ой» сказать не успеешь.

А еще боли не чуял вообще, брал вот так сигарету и тыкал себе в руку, и только губы кривил. Контуженный, говорю же. Гляди, эта ваша новенькая тоже, небось, на голову больная, загрызет вас, если что не по ней. Ты в следующий раз, если она кинется кусаться, вот сюда жми, около уха, она челюсти и разожмет.

— Да ладно тебе, Мишк, она малявка совсем — ее одним пальцем перешибить можно.

— Ничего, подрастет.

— А тот Витек потом куда делся?

— В психушку отправили, — скучным голосом сказал Миха. — Раз отправили, два отправили, а потом он бегать начал. Поймали. Еще поймали. Еще в психушку. Потом он пару раз ноги-руки ломал, в гипсе ходил. А потом летать научился.

— Как это — летать?

— Ну как летают — обыкновенно. Вылез на подоконник на четвертом этаже, руки раскинул и полетел.

Я посмотрела на небо, затянутое тучами. Потом на окна четвертого этажа, которые как раз было видно из-за берез.

Понятно, что Миха врет, но все же было любопытно. На какую-то минуту подумалось — а вдруг:

— И как?

— Ну как-как, — заржал Миха и сплюнул, гася окурок. — Натурально полетел, четыре этажа летел, а тут опаньки — и земелька. В земельку головой тюк — больше и не встал.

— Дурак ты, Миха, — разозлилась я. — Человек умер, а ты хаханьки гонишь.

— Сама дура, — миролюбиво откликнулся Миха. — Какой же он был человек, Витек-то? Так, видимость одна. Псих. Туда и дорога.

Я однажды по телеку видел смешную передачу. Называлась она не то «Крыша дома», не то «Семейный очаг» — не помню. Показывали там всяких певцов, писателей, как у них дома все устроено, какие дети, собаки, как на кухне самовар стоит и как они чай пьют и про свое житье рассказывают.

Самовар у нас с мамкой тоже был, только им никто не пользовался, сувенирный самовар, весь расписанный под хохлому. Ей подарили на работе на юбилей, когда ей тридцать лет исполнилось. Мы тогда хорошо жили с мамкой: я в школу ходил, в третий класс, мамка работала, возвращалась в шесть часов, а я уже все уроки сделал, и мы ужинать с ней садились. Потом стал в гости дядя Антон приходить. Потом смотрю — он уже каждый вечер ходит, и мамка говорит, мол, пусть он у нас поживет, нам веселее, а ему жить негде. Я, в общем, был не против, потому что дядя Антон ко мне с разговорами не приставал особо, все больше у мамки в комнате торчал, даже телевизор на кухню не выходил смотреть.

А потом мамка под машину попала. Я про это не люблю вспоминать. Ну, я тогда думал, что мы с дядькой Антоном вдвоем останемся, да не тут-то было: оказывается, он может остаться жить в нашей квартире, а я не могу, потому что он мне никто. Я плакал, как дурак, просил его, чтоб он меня оставил с собой жить, но он говорил, что никак не получится, что он мне чужой, мол, никто ему меня не отдаст.

Я уж потом узнал: врал Антон мне. Мать его в квартиру прописала, и он мог бы опекунство оформить, да не захотел.

Ну, в детдоме тоже жить можно, живу же вот, не умер до сих пор. Когда мне восемнадцать лет исполнится, домой вернусь, квартира все равно моя осталась.

Так вот про передачу. После того как там певец чаи погонял, стали показывать всякую мелюзгу. Из дома ребенка. Мол, смотрите, какая милая деточка и очень-очень хочет маму и домой. Ну, такие мелкие, наверное, еще и не понимают, чего они хотят. А потом начали показывать тех, кто постарше. Вот тут уже ржачка началась. Смотрю, показывают парня моего возраста, бугай такой, натурально. И рассказывают, какой он хороший мальчик, увлекается футболом и очень хочет маму и папу, домой хочет.

Нет, домой, конечно, многие хотят. Только не просто домой, а в хорошее место. Кому охота в какую-нибудь дыру с кем попало ехать.

Вот если найти родителей таких, чтоб все в порядке было, чтоб одежду покупали нормальную, комп, телефон хороший, дорогой. А всякая голытьба — нафиг сдались такие мамы и папы.

В том месяце приезжали к нам студенты, концерт устраивали. Студенты, они всегда на нас как на зверушек смотрят.

Конфеты привозят мешками, наши мелкие рады стараться — налетают как мартышки, рвут у них из рук: миг — и все по полу разлетелось. А у студенточек на накрашенных ресничках слезки. Ах, бедные голодные сиротки, без конфеток живут, ах-ах, кап-кап, хнык-хнык.

И вот одна такая, Олей ее зовут, подошла ко мне знакомиться.

Это у них задание: познакомиться с ребенком, составить портрет, потом отчет написать. Я про это не знал, мне Оля объяснила. Когда мы уже подружились. А сначала эта Оля себя как дура повела.

Она мне говорит:

— Тебя Миша зовут?

— Ну, — говорю.

Она у себя в блокнотике пометила что-то и дальше спрашивает:

— Миша, а ты хочешь жить дома, чтоб у тебя были мама и папа?

Ну я ей понятными словами и объяснил все. На кой, говорю, мне ваша мама и папа, мне и так хорошо. Деньги лучшие мама и папа на свете. Денег, говорю, дай, Оля. Или чо там у тебя есть? Вон, телефончик у тебя ничего, подари телефончик?

Словом, в тот раз не получилось у нас разговора, но Оля эта все равно приезжала к нам каждую неделю и все пыталась со мной разговаривать. Я сперва думал — для отчета (про отчет по педпрактике она мне на третий раз рассказала, и я ее пожалел — ответил ей на все вопросы, которые были нужны), а потом спрашиваю ее:

— А ты отчет сдала уже?

Оказывается, сдала. Зачем тогда ездит?

Наши пацаны ржать начали: влюбилась в тебя студенточка, говорят. Всякие гадости начали придумывать. А ничего подобного, у меня просто такая особенность есть — я часто с девчонками дружу. Они мне доверяют, как подружке какой.

Вот с Настькой из соседней группы дружу. Вернее, днем-то нас никто вместе не видит, а вечерами мы ходим курить за территорию. У нас вокруг детдома парк, за парком трамвайный тупик, там конечная остановка трамваев, вот там мы и сидим на остановке. Народу почти нет, до конечной никто не ездит. А если дождик, то остановка под крышей — удобно.

Настька отличница, староста группы, на нее никто не подумает, что она курит. К ней как принюхаются, она всякий раз объясняет, что просто с пацанами стояла разговаривала, надышалась. Пацанов у нас за курение уже устали гонять, особо никто не старается.