А я боюсь уснуть. Небо за окном светлеет, мне кажется, что ночь, не успев начаться, уже переходит в утро.

Но потом я открываю глаза и понимаю, что все-таки спала.

Тети Лиды рядом нет. На кухне звенит посуда и пахнет чем-то жареным.

Все документы готовы к концу недели, и мы возвращаемся в детдом — собрать мои вещи. Тетя Лида покупает два огромных торта. И вся наша группа пьет чай и поедает эти торты. А мне кусок не лезет в горло. К тому же я каждый день ем столько помидоров, что у меня уже болит живот. Какой уж тут торт.

Тетя Лида о чем-то разговаривает с Верой Петровной. Они сидят за отдельным столиком, и я вижу, что Вера Петровна почему-то плачет. О чем тут плакать? У меня будет новая хорошая жизнь.

На крыльцо выходят все, кто был в детдоме. Нас провожает толпа. Все обнимают меня наперебой, шумят, просят писать, я обещаю. И в какой-то момент понимаю, что по моему лицу катятся слезы. Я реву и сама не понимаю, отчего я реву. Разве так уж хорошо мне здесь было? А все равно, слезы катятся.

Ленка говорит:

— Новак, я тебя провожу до трамвая.

Мы идем через лесополосу к нашей остановке. Ленка молчит, загребает новыми синими кроссовками пыль, поводит широкими плечами.

Когда подходит трамвай, Ленка пожимает мне руку — резко, как пацан:

— Ну, Новак, пока!

Она разворачивается и быстро уходит назад, туда, где светится окнами наш детдом.

Мы едем домой. Я первый раз лечу на самолете. Я думала, что боюсь летать. Но в последние дни на меня столько всего навалилось, что у меня уже, кажется, не осталось сил на отчетливый страх.

Нас провожает Александра Евгеньевна. В последний момент, когда нам пора уходить за загородку («Там заберут билеты и вернуться оттуда уже нельзя, прощайтесь здесь», — объясняет мне тетя Лида), я вцепляюсь в Александру Евгеньевну и плачу. Второй раз за этот день.

И мы едем в длинном автобусе по летному полю. Здание аэропорта удаляется от нас. Где-то там осталась Александра Евгеньевна. Может быть, я никогда не увижу ее больше. Я стараюсь не реветь. Тетя Лида нерешительно кладет руку мне на плечо. И я чувствую, что почти ненавижу ее в этот момент за то, что все знакомое мне, все мое родное осталось там, за порогом, через который мы прошли с билетами.

В эту минуту звонит телефон. И я думаю: «Вдруг это Александра Евгеньевна хочет мне еще что-то сказать?»

Но это Ляля-фотограф. Я не успеваю сказать «аллё», как она накидывается на меня с расспросами:

— Девочка моя, что случилось? Почему ты не звонишь мне? Я волнуюсь за тебя! Если что-то будет плохо, немедленно звони мне, слышишь?

От ее голоса последние силы вдруг куда-то деваются, и я, нажав на кнопку отбоя, утыкаюсь лбом в стекло и реву, реву, реву.

А тетя Лида не убирает руки с моего плеча и тихонько гладит меня.

Самолет низко гудит, и его потряхивает так, словно он едет по каменистой дороге. Вдруг в какой-то момент я чувствую, как все внутри меня обрывается вместе с душой, дыхание перехватывает и кресло уходит куда-то. Кружится голова.

— Не бойся, это воздушные ямы, — говорит тетя Лида. — Это не опасно. Просто неприятно немного. Сейчас пройдет.

Она накрывает меня теплым пледом, который принесла бортпроводница, и я закрываю глаза. На плывущие за окном поля облаков я уже налюбовалась. На меня наваливается усталость — от всех этих дней, от всех последних часов, от всех слез.

Я открываю глаза и думаю: где я? Надо мной дощатый потолок, комната совсем незнакомая.

Напротив кровати стол и кресло, окно занавешено белой занавеской. За окном солнечное утро.

Я — дома. Так странно говорить это про совсем незнакомое место. Лежу и думаю: что делать? То ли надо вставать и куда-то идти (например, на кухню, помогать маме готовить завтрак), то ли лежать и не будить никого в доме. Я поворачиваю голову и вижу, что на стене над дверью висят круглые часы. Девять утра.

Ничего себе. В детдоме мы всегда вставали в семь. Даже в выходные. А тут меня никто не разбудил.

Но в этот момент дверь открывается, я смотрю в проем и никого не вижу. Только слышу, как цокают по дощатому полу коготки. Это Зю. Она запрыгивает ко мне на кровать и с мурчанием тыкается носом куда-то мне в ухо. Зю вся замшевая и горячая. Я обнимаю ее и думаю: что же мне все-таки делать? Я почему-то стесняюсь вставать.

И тогда я начинаю вспоминать весь вчерашний день — минуту за минутой. Воспоминания о том, как мы уезжали, я сразу отодвигаю подальше, лучше вспоминать то, что было после приземления.

Мы стояли у крутящейся ленты, на которой ездил по кругу чужой багаж, и ждали, когда приедут моя и мамина сумки. За стеклянной стеной толпились те, кто встречал наш самолет, люди тащили свои чемоданы, выходили за перегородку и обнимались.

Хотя я и видела папу Степана на фотографии, я все равно не узнала бы его: от волнения у меня все как-то перемешалось в голове.

Мы с сумками тоже вышли в толпу встречающих. Папа подошел к нам и обнял. Сначала маму, а потом меня. Меня он поцеловал в щеку.

У папы была борода, и вообще он был чем-то похож на того дяденьку в кукольном театре, который проводил нам экскурсию. Только тот дяденька был толстый и с грустными глазами, а папа худой и веселый.

— Я нарядился в белую рубашку, — сказал папа.

Рубашка у него была не очень-то аккуратная — рукава мятые. Наверное, он гладил ее сам.

Мы сели в нашу машину и поехали домой. Мама сидела со мной сзади и держала меня за руку. А я смотрела в окно. Потому что первый раз в жизни была в Москве.

Потом широкие дороги кончились, мы свернули на узкую, среди сосен, потом на неасфальтированную, всю в колдобинах, и машина остановилась перед длинным некрашеным забором.

— Приехали, — сказал папа.

Дом наш был старый, двухэтажный, но его я сразу узнала. Все же дом узнать легче, чем людей.

Еще мне предстояло познакомиться с братишками. Младший, увидев меня, надулся настороженно и едва дал поцеловать себя в румяную толстую щеку. Я вспомнила Митьку, сына Александры Евгеньевны, и тут же решила, что мой Матюшка гораздо лучше. Хотя Митька тоже милый.

А старший младший брат, Антон, увидев меня, вдруг заорал что-то радостное и умчался в дом. Через минуту я услышала откуда-то сверху:

— Гошка, смотри! Я вон где!

Антон стоял на балконе второго этажа и махал мне руками. Потом он вдруг поднял над головой голубой пластиковый стул и зачем-то кинул его вниз. Стул упал на траву прямо мне под ноги.

— Анто-о-он! — в один голос закричали папа и мама.

Антошка скрылся из глаз, он, кажется, сам испугался того, что натворил.

Я услышала, как за моей спиной папа сказал маме:

— Перенервничал, не знает, куда себя выплеснуть…

А потом громко скомандовал:

— Так, девочки, умываться с дороги и ужинать. Я купил пирог с яблоками, будем пить чай.

Уснула я в своей комнате, как только коснулась щекой подушки. И вот наступило утро.

И я не знаю, что мне делать и куда идти.

Я сползаю с кровати и аккуратно застилаю ее, как нас учили в детдоме. Только вот покрывала на кровать почему-то нет, и я оставляю просто аккуратно расправленное одеяло.

Одеваюсь и тихо, стараясь не шуметь, спускаюсь вниз.

Кажется, это дверь на кухню.

За дверью слышны голоса.

Я знаю, что подслушивать нельзя, но останавливаюсь и слушаю. Это мамин голос, это папин голос, а это говорит какая-то незнакомая женщина.

— … и я предпринимаю последнюю попытку вас образумить! Зачем вы притащили в дом чужого ребенка? Степан?

— Мама, это не чужой ребенок. Это теперь наша дочь.

— Степан, не городи ерунды! Вы подобрали под забором непонятно что! Вы хоть знаете, какие у нее гены?

— А ты все наши гены знаешь, до восьмого колена? Мало ли, кто у нас был в предках?

— У нас все были приличные люди. А вы подбираете отбросы общества. Хороших детей в этих детдомах нет!

— Да ты ее даже не видела толком…