А на эту страховидную гориллу никто больше и не взглянул. Теперь уже не только мальчишки, но и мы улыбались только Эрне. И все равно все это было очень грустно. Учителка взяла свою сумку, и даже сумка-то была у нее какая-то отвратительная, лиловая…

Когда они уже уходили, Иван Штрба, не спросив разрешения, вскочил и крикнул:

— Я не записываюсь! Это я только так, болтал. Не вздумайте меня записать!

Горилла позеленела и поняла, что все кончено. На этот раз Иван правильно сделал, что не промолчал. Он все-таки не такой идиот, чтобы оставить на себе такое пятно, когда его отец — партизанский капитан. Да даже если б и не капитан! Все хотят иметь будущее, да оно и есть у всех, а тем более у детей. Для верности я спрошу еще отца, но иначе не может быть!

В дверях Эрна обернулась, и мы помахали ей на прощанье. Иван чуть не рехнулся от горя, что она уходит. Да и остальные мальчишки тоже. Бучинец закрыл двери, подошел к своему столу и помолчал. Потом произнес:

— Считаю нужным информировать вас о том, что эта женщина не педагог. Она работает где-то в сельскохозяйственном отделе. Гм… А теперь продолжим нашу работу.

Он ничего не добавил, но этого было достаточно. Ясно было, что он так же думает об этой горилле, как мы. В конце урока, когда уже прозвонил звонок, Бучинец опять подошел к столу и сказал:

— После новогодних каникул мы пойдем на экскурсию в Вайнорский сельскохозяйственный кооператив, осмотрим коровник и свинарник. Конечно, будем там рисовать. Сюжетов для рисунков там много.

Иван Штрба вскочил — ему обязательно надо было, чтоб последнее слово осталось за ним. Он вскочил и обратился ко мне:

— Надеюсь, Олина, ты срисуешь моего родственника? Этот портрет я повешу у себя над кроватью…

Все захохотали, даже Бучинец. Ведь уже началась перемена. Но я решила подставить этому хулигану ногу.

— Не притворяйся! — крикнула я. — Тебе бы хотелось повесить над кроватью совсем другой портрет! Только на это у меня кишка тонка, Иванко!

Здорово я его осадила! Он увял и покраснел в третий раз.

Нет худшей скуки, чем семейные прогулки. И родственные визиты. В воскресенье я насладилась и тем и другим. Ясное дело, я не подпрыгнула до небес от радости, когда решено было поехать за город.

Началось с обеда. На обед была утка, когда-то мое любимое блюдо. Мы с отцом не вставали из-за стола, пока не съедали ее целиком. Правда, если небольшая. Наши не могут понять, что я теперь не намерена так обжираться, как когда-то в детстве. Я рада, что в талии у меня пятьдесят два сантиметра, и ради какой-то паршивой утки не желаю превращаться в свинью на откорме. Но в этом даже мама меня не понимает — мол, я еще расту, и если подхвачу туберкулез в переходном возрасте, то мне крышка. Да ведь когда подхвачу, тогда и стану есть, вола съем, не то что утку, потому что помирать мне вовсе не хочется. Но зачем же толстеть заранее?

С этого началось, а продолжалось во время одевания. Шум подняли из-за штанов. В воскресенье я, естественно, хотела надеть силоновые, но этот номер у меня не прошел.

— Или надевай вельветовые, — вскипел отец, — или оставайся дома!

Этого мне и было надо! Я сейчас же согласилась остаться — надо мне было еще сузить мои новые джинсы. Шикарные, цвета меди, только широкие, как мешок. В таком виде я их носить не могу — курам на смех!

Но отец вовсе не имел в виду то, что сам сказал.

— Чтоб сейчас же мне была готова! — крикнул он. — И марш на двор! Воздух тебе необходим — и баста.

Я еще поканючила, но все-таки меня заставили надеть мои красные брюки, зашитые на колене. Порвала на катке. Я показывала это место всем нашим, даже слезу пустила…

— Ну возьми черные, — сказала мама.

— Ну да, а на черных порваны оба колена! Тоже на катке лопнули, и бабушка их зачинила…

— Ну довольно! — закричал отец. — Тебе мать вчера покупала новые или нет?

— Сам их надевай! — огрызнулась я. — В них, кроме тебя, еще один влезет! Они ужасно широкие!

— Ты что, дураком меня считаешь?! — рассвирепел отец. — Широкие не может носить, потому что они широкие, а как сузит, так колени выпирают! Это превосходит мои мыслительные способности, пропади все пропадом!

Поняв, что силоновых штанов мне не надеть, я осталась в красных, и мы двинулись в путь.

Таких дураков, как мы, за городом было много. Все таскали за собой своих малолетних отпрысков, но ни у кого не было такой здоровенной кобылы, как я. Нет, девчонки моего возраста там были, но с парнями! Или в компаниях. В крайнем случае с подружками. А меня чуть ли не за ручку водят! Больше того, когда мы поднимались по скользкому пригорку, отец буквально схватил меня за руку — как бы я не поскользнулась, не сломала себе ножку! Господи, хоть реви! Если так будет всегда, то уж лучше помереть от туберкулеза. Честное слово! К тому же и мама была не бог весть какая веселая. Со мной-то она иногда бывает веселой, а так — не очень. Наверное, она почувствовала мое настроение, потому что сказала:

— Хоть немного держи себя в руках, Олик. Мы пришли сюда отдыхать, а не для того, чтобы играть на нервах друг друга. В понедельник опять на работу…

Зачем они всюду таскают меня с собой? Для меня это сплошная тоска, ну и портится настроение. Ева на катке, а меня прогуливают, как фокстерьера… Будь я сейчас дома, пустила бы слезу.

Тут мама поскользнулась, я подхватила ее под руку. Так мы и пошли дальше, не отпуская друг друга, и я начала рассказывать ей всякие школьные глупости. Очередь дошла и до гориллы с Эрной. Мама качала головой, даже отец не упрекнул меня за сильные выражения. Я-то хотела обойтись без них, но как же иначе описать гориллу? Родители тоже сказали, что будущее есть у каждого ребенка. Про Ивана я оставила на самый конец.

— А знаешь, мама, он уже влюблен в третью девчонку!

Мама ужаснулась, но я-то видела, что это она нарочно. Тогда я добавила:

— И знаешь почему? Потому что твой любимчик, мамочка, хочет вкусить все радости жизни, пока он молод. Ей-богу!

Вот это была бомба для мамы! Она даже остановилась от ужаса. А потом они с отцом так рассмеялись, что нам начал сигналить автобус. Мы отскочили в канаву. Мама еще и в канаве смеялась! Ну цирк!

После прогулки мы пошли в гости к Богунским. Хороша семейка! Никто ни с кем не разговаривает. А все по милости Йожо. В субботу он снова пропал, но его нашли уже в десять часов. Он просидел три сеанса подряд в кино «Словак». Интересно, как это он там так долго продержался, когда у него еще даже паспорта нет! Любого другого выпроводили бы уже в шесть. Наверняка есть у него какая-то лазейка, только он, хитрец, никогда не поделится, и не старайся.

Дядя Андрей, поймав его перед «Словаком», с ходу влепил ему две пощечины. За это тетя Яна не разговаривает с мужем. И с Йожо не разговаривает, раз он не сдержал обещание. А Йожо не разговаривает с отцом из-за оплеух. Понятно.

Забавно было у них — чем не эстрада! Сначала Богунские ругались. (Они по-настоящему ругаются, не то что наши.) Потом дядя Андрей выдумывал планы против Йожо. А тот в комнате не показывался, сидел на кухне. Когда мне взрослые порядком надоели, я пошла к нему. И что я вижу? Йожо спокойненько играет! Да с кем? С маленькой темно-серенькой обезьянкой! Ее звали Чомба. Дяде Андрею подарил ее один пациент. Этот пациент будто директор цирка. И самую маленькую обезьянку, какая только у него была, эту Чомбу, он подарил дяде для Йожо. А я о ней и не подозревала! Просто услышала, что Йожо в кухне с кем-то разговаривает, пошла туда, и тогда-то я ее увидела.

Йожо только что дал ей сырое яйцо — поглядеть, как она его будет есть. Чомба сначала внимательно осмотрела яйцо, потом уставилась на меня, а правой рукой разбила яйцо о стол (она сидела на столе), Вылилось немного белка, но большая часть вместе с желтком осталась в скорлупе. Чомба облизнула яйцо, ей, очевидно, понравилось, она сейчас же переложила яйцо в левую руку, а правой черной ладошкой зачерпнула содержимое, но оно мигом потекло у нее между пальцев. Чомба страшно удивилась тому, что в руке у нее ничего нет, и принялась подбирать со стола разлившийся белок.