— Да я уж деньги истратил все… на банный билет… и не пустили меня.

— А ты к женщине подойди, что на контроле стоит! Хорошая женщина, я с ней говорила вчера. Расскажи ей, что случилось с тобой, может, и пустит!

— А вдруг не пустит?

— А вдруг да пустит?!

Я оделся во всё лучшее, пошёл в кино и так трогательно всё рассказал контролёрше, что она пропустила меня.

— Иди, сердешный! Молодой, а уже такой горемычный! Иди!

Так, благодаря бабушке, день поражения превратился в день первой моей победы, грусть перешла в веселье.

И благодаря ей и теперешний вечер закончился веселее, чем мог бы.

На следующий день в школе Гага был высокомерен и задумчив, ни с кем не разговаривал, даже со мной. Когда Игнатий Михайлович вызвал его, Гага так укоризненно глянул на него, так покорно, но тяжело вздохнул, что Игнатий Михайлович даже растерялся, стал ощупывать свой костюм: нет ли в нём какого дефекта, не сбился ли на сторону галстук?

— Почему ты так смотришь, Смирнов? — проговорил Игнатий Михайлович. — Что-нибудь произошло?

— Да нет, ничего, — тихо произнёс Гага. — Вы хотите, чтобы я отвечал?

— Да, хотелось бы, — пробормотал Игнатий Михайлович.

— Ну хорошо, — Гага пожал плечами. — Что именно вас интересует?

— Урок, — робко проговорил Игнатий Михайлович.

— А-а, урок! — проговорил Гага. — Урока я не знаю.

Он сделал ударение на слове «урок», явно давая понять, что знает зато другое, более важное.

— Да, урок… А ты выучил что-нибудь другое?

— Да ничего я не выучил! — уже почти раздражённо проговорил Гага.

— А почему же у тебя тогда такой многозначительный вид? — усмехнулся Игнатий Михайлович.

— К сожалению, есть вещи, не предназначенные для непосвящённых! — проговорил Гага снисходительно.

Игнатий Михайлович, уже протянувший было руку к журналу, чтобы поставить пару, испуганно отдёрнул руку и посмотрел на Гагу.

— Ты что, сделал какое-то открытие? — спросил Игнатий Михайлович.

— Ну, открытие не открытие… — скромно проговорил Гага.

— И в какой же области… это «не открытие»? Секрет?

— Во-первых, секрет! — строго выговорил Гага. — Ну, во-вторых, эта область в науке точно ещё не обозначена. Может быть, она слегка граничит со спелеологией, может быть, весьма относительно, с географией. Наверняка с астрономией. Возможно, математические парадоксы там тоже присутствуют! — словно сжалившись наконец над математиком Игнатием Михайловичем, добавил Гага.

— А с физкультурой связано?! — пробасил наш двоечник Маслёкин.

— Без физкультуры открытия бы не произошло, — глянув в сторону Маслёкина, ответил Гага.

— Ну, ты просто какой-то Леонардо да Винчи! — проговорил Игнатий Михайлович. — Может быть, и я заодно с тобой в историю попаду? Как учитель, не раскусивший вовремя гения и отвлекающий его от великих открытий приготовлением каких-то уроков?

— Вашей вины тут нет! — скромно проговорил Гага. — Вы же не можете всех видеть насквозь! У нас вон ведь сколько учеников, каждого вы не можете понять, это ясно!

— Ну спасибо, успокоил! — сказал Игнатий Михайлович. — Тогда я, быть может, всё-таки поставлю тебе двойку?

— Разумеется! — проговорил Гага. — Думаю, это ваше право. Даже обязанность! — строго добавил он.

— Ну хорошо, — Игнатий Михайлович вывел в журнале двойку.

Прозвенел звонок.

На перемене Гага держал себя как король в изгнании — скромно, но с достоинством.

— Не будем осуждать недальновидных людей, — снисходительно говорил он. — Откуда же догадаться Игнатию Михайловичу (Гага держался настолько солидно, что даже называл Игнатия Михайловича по имени-отчеству, а не просто Иг, как все мы), с открытием какого масштаба он имеет дело?

— Вообще, зачем ты развыступался-то? — с досадой проговорил я, но нас уже окружили одноклассники.

— Ну, может быть, нам-то ты скажешь, что вы открыли? — спросил Боря Долгов, наш классный вундеркинд и отличник, чья слава, после выступления Гаги, явно зашаталась.

— В учебниках про это нет, — усмехнулся Гага. — А тебя ведь интересует лишь то, что написано в учебниках?

— Ну почему же? — обиделся Долгов. — Мы на каникулах с отцом знаешь какое путешествие совершили? Ни в одном учебнике про такое не прочтёшь и даже, я думаю, ни в одной книге!

— Да что интересного можно открыть в наши-то дни? — пробасил Маслёкин.

— Значит, ничто не интересует тебя? — спросил Гага.

— Почему же ничего? — проговорил Маслёкин. — Джинсы интересуют, как у Пеки, кассетный магнитофон, как у Тохи. Если исправлюсь — батя обещал.

— Но где же вы… открытие-то своё сделали? — продолжал цепляться умный Долгов. — Ведь вы вроде не уезжали никуда, тут были… значит, какой-то близкий предмет? Помню, мне отец говорил, что дом наш ещё при Елизавете Петровне построен, в восемнадцатом веке. Видимо, что-то связанное с историей нашего дома?

Мы вздрогнули. Не зря Долгов отличник — здорово сечёт!

— Да что интересного-то могло быть в ту глухомань? — усмехнулся сверхумный Маслёкин. — Джинсов не было тогда приличных. «Кассетников» тоже. Рок-ансамблей и тех не было. Не пойму, чем нормальные парни занимались тогда?

— Видимо, со скуки умирали! — усмехнулся Долгов.

— Ну и что же мы, по-твоему, открыли с тобой? — по пути из школы домой спрашивал я у Гаги.

— Другое измерение, только и всего, — ответил Гага.

— Ну и что это даёт?

— Да так, ничего особенного, — усмехнулся Гага. — Просто самая дальняя галактика, которую еле-еле в радиотелескоп мы различаем, по этому, четвёртому измерению… свободно может в этой комнате оказаться!

— Но… как же так?

— Здравый смысл тут бессилен! — проговорил Гага. — И прошу тебя, о здравом смысле забудь, если хоть частично хочешь вообразить, открытие какого масштаба сделали мы с тобой!

— Что-то я устал сегодня! — проговорил я. — Пойду, прилягу немного. Салют.

На следующий день в школе был медицинский осмотр. Сначала в кабинет пошли девочки, потом мы. Раздевшись до пояса, мы, чтобы согреться, боролись друг с другом. Во-первых, все были рады, что отменили урок, а во-вторых, всё-таки медосмотр — все мы немножко волновались. В алфавитном порядке мы подходили к столу. Кроме нашей школьной медсестры Варвары нас осматривали ещё две врачихи из поликлиники.

— Молодец! Сутулиться перестал! — сказала мне Варвара. — Зарядку делаешь?

Я что-то такого не помнил, чтобы я начал заниматься зарядкой, но на всякий случай громко ответил:

— А как же!

Настроение, повторяю, было очень бодрое, возбуждённое.

Потом незнакомая врачиха, достав из чистой баночки палочку от эскимо, открыла мне этой палочкой рот, посмотрела в горло, потом глянула в мою медицинскую карточку, потом — с удивлением — снова в горло.

— У вас тут написано: «Миндалины рыхлые», — повернулась она к Варваре. — С чего вы это взяли?

Варвара заглянула мне в рот.

— Но ведь были же рыхлые, совсем недавно! — растерянно проговорила она.

— И по-вашему, — строго проговорила врачиха, — они могли, — она посмотрела в карточку, — за два месяца таким коренным образом перемениться? Вы когда в последний раз были на курсах усовершенствования?

— Я? В позапрошлом году, — Варвара замигала ресницами, упирающимися в очки.

— Это чувствуется! — проговорила врачиха.

Варвара ещё сильней заморгала. Мне стало жалко её, — она была хоть и слегка бестолковая, но очень добрая. По первой же твоей просьбе отпускала беспрекословно с уроков… при этом смущённо смотрела в сторону, словно не ты её обманываешь, а она тебя!

— Это я сам, — сказал я врачихе, — свои миндалины закалил. Решил закалить их — и закалил. Хожу всё время с открытым ртом.

— Не говори глупостей! — строго произнесла врачиха и долго что-то писала в мою медицинскую карточку.

Потом она поставила меня к измерителю роста, стукнула «ползунком» по макушке, измерила рост, потом кивком направила меня к следующей врачихе.