Когда я вошел в класс, на местах оказались всего несколько человек. Остальные сгрудились в углу возле Кости Радужного. Он что-то рассказывал. Увидев меня, ребята со смехом расселись по своим партам. Впрочем, «расселись» — это не то слово. Они разбежались по классу, толкаясь, перепрыгивая через парты, стараясь нашуметь как можно больше. В проходе у окна они устроили «пробку». Они давили друг на друга, делая вид, что очень торопятся: им не терпится сесть на место, но... Ничего не поделаешь — «пробка»!

Я ждал. Я уже успел привыкнуть к своему классу. Они считали, что в первые десять минут после каникул им позволено все. Эти десять минут — их право, которое они сами себе присвоили. Я не оспаривал этого права. Мой класс любил делать вид, что поступает так, как ему хочется. И я давно уже решил, что не стоит изображать из себя непримиримого человека, который не может подарить им десять минут в четверть.

Наконец они уселись.

— Здравствуйте, шестой «А»! — сказал я.

— Здравствуйте, Юрий Васильевич, — отозвался один.

— Юрий Васильевич, здравствуйте, — сказал другой.

— Здравствуйте! Здравствуйте! — говорили они по очереди, и, наконец, из дальнего угла класса послышалось тихо, не отчетливо:

— Юрий, здравствуйте, Васильевич!

Да, это был мой класс. Они ничуть не изменились за две недели. Здороваться по очереди (опять же в первый день) было их выдумкой, которой они очень гордились.

— Ну, каникулы кончились, — сказал я.

— Каникулы кончились, — грустно повторил Костя Радужный.

— Кончились каникулы... — вздохнули на первой парте.

— Совсем кончились, — донеслось из угла.

— Начисто! — подтвердили на первой парте.

Они говорили, ничуть не скрываясь, и смотрели прямо на меня и сияли от удовольствия потому, что поступали так, как им хотелось.

— Ну и хорошо, — сказал я. — А теперь достаньте новые тетради в клетку. Мы приступаем к изучению алгебры.

Защелкали замки портфелей, в последний раз стукнули крышки парт, и в классе установилась тишина. Десять минут прошло.

— Итак, — начал я, — раньше мы с вами имели дело только с числами. Если нам нужно было произвести сложение, мы писали так.

Я подошел к доске и написал: 2 + 3 = 5.

— Теперь представьте себе, что нам нужно записать сложение не двойки и тройки, а каких-то двух других чисел. Любых. Как поступить в этом случае? Давайте попробуем заменить цифры буквами.

И я написал на доске:

Я не успел написать, чему равна сумма. С последней парты, где сидел Костя Радужный, послышался шепот. Потом зашептались другие. Кто-то хихикнул, и вслед за ним рассмеялся весь класс.

— В чем дело? — спросил я.

За партой поднялся Радужный. Весь класс с надеждой смотрел на него.

Костя радостно объявил:

— Юрий Васильевич, вы лучше напишите другие буквы, а то мы все равно будем смеяться.

— Почему?

— А потому, — сказал Костя, — что, когда мы читаем эти буквы, у нас получается не «а» плюс «б». Получается «а» плюс «ве».

Снова раскатился по классу дружный смех. Теперь все смотрели уже не на Костю, а на вторую парту в левой колонке, где сидели Аня Мельникова и Володя Ефремов.

Я сделал вид, что ничего не понял.

— Сядь, Радужный! Ты прекрасно знаешь, что в математике русское «ве» читается как «бе».

И я дописал: а + в = с.

Ребята уткнулись в свои тетради. Еще минута, и формула эта, в том смысле, в каком понимал ее Костя, была бы забыта навсегда. Но Костя считался самым остроумным человеком в классе. Он очень дорожил своей славой.

— Юрий Васильевич, — сказал он, — если вы пишете «а» плюс «ве», то справа нужно поставить другую букву...

— Какую букву? — спросил я, глядя прямо на Костю. Я думал, что он не посмеет сказать, и тогда все кончится само собой. Но если можно рассмешить класс, Костя себя не щадит.

— Букву «л»! — выпалил он.

Опять грохнул смех. Кто-то от восторга затопал ногами. Аня Мельникова покраснела. Володя Ефремов сидел, повернувшись к окну, и не отрываясь смотрел на белую равнину замерзшей бухты. Он как будто ничего не слышал, но я видел, как медленно, почти незаметно он отодвигается от Ани на край скамейки.

— Радужный, выйди из класса! — сказал я.

На другой день Костя привел в школу мать. Она теребила руками углы платка и усталым голосом говорила привычные извинения. Я всего второй год работаю в школе, и мне было неловко, что передо мной извиняется и просит за сына такая пожилая женщина. Я был рад, когда она ушла.

Два дня Радужный боялся даже шевельнуться, и я уже забыл об этой истории с буквами. В конце недели я вызвал к доске Аню.

— Напиши алгебраическую сумму.

Аня взяла мел и аккуратно вывела на доске: а + в =...

Рука ее задержалась всего на секунду, но это решило дело.

— Эл! — донеслось из глубины класса.

— Кто это сказал?

— Я, — встал Радужный. — Извините, Юрий Васильевич вы же сами говорите, что у меня язык бежит впереди мыслей, Я только подумал, а оно само вырвалось.

Я видел, что Радужный говорит правду: «оно» действительно само вырвалось.

— Тебе нужно извиняться не передо мной.

— Конечно, — сказал Костя. — Я понимаю, Юрий Васильевич. — Он взглянул на Аню и вежливо — слишком вежливо! — произнес:

— Извини, Аня, — затем обернулся к Володе, — и ты, Ефремов, извини, пожалуйста.

Костя вздохнул и поморщился. Он страдал. Он просто изнемогал от раскаяния. В голосе его было столько нежности, что шестой «А» прямо-таки взвыл от восторга.

Аня положила мел и, ссутулившись, пошла к своей парте. Она подняла крышку и села на самый край скамьи, словно боялась испачкаться о Володю. Володя покраснел и сжал кулаки. Мне показалось, что он сейчас бросится на Радужного.

Но шестой «А», самый дружный, самый горластый класс нашей школы, не научился еще быть добрым. Он не замечал ничего. Ему было весело, и он смеялся, а все остальное не имело никакого значения.

Эту историю с формулой надо было прекратить, пока не поздно.

— Вот что, друзья, — сказал я, когда ребята немного успокоились. — Это очень скверно — то, что сейчас делается.

И я произнес речь. Прекрасную речь! Я говорил о том, что на грубость можно ответить грубостью, на удар — ударом. Но что можно сделать, когда над тобой смеются? Не оскорбляют, не бьют, а только смеются... Можно прикрыться от кулака и от пули... Но от смеха защиты нет!

Я говорил долго и горячо. Мне самому понравилась моя речь. Я гордился тем, что нашел понятные ребятам слова. Они слушали внимательно, и, когда, закончив, я спросил: «Ясно?» — они хором отозвались: «Ясно!»

В тот день у меня было великолепное настроение.

А на следующее утро перед уроком на бортике доски появилась надпись:

Я заметил ее сразу, как только вошел. Я обвел взглядом класс.

Передо мной сидели ангелы: локти на партах, тетради развернуты, возле каждого — промокашка. Внимательные, серьезные, с честными глазами. Они не замечали никакой формулы! Они пришли сюда учиться, только учиться...

Надо сказать, я здорово разозлился из-за того, что моя вчерашняя речь пропала даром. И я уже думал начать разбирательство. Но, пока я перелистывал журнал, мне пришла в голову мысль, что этого как раз не следует делать. Ведь получалось так, что каждое мое слово, сказанное в защиту Ани и Володи, оборачивалось против них. Я только лишний раз привлекал внимание ребят к этой формуле.

— Дежурный, сотри с доски.

Класс вздохнул: пронесло!