Это у нас любимая игра. Жалко только, что с одним человеком два раза не сыграешь. Можно было бы все лето играть.

Иллариона я еще приведу к этой ограде.

Ну, а пока я понял: Женька Людкин нанялся пастухом. Мать и раньше его не терпела, а теперь у нее последнее терпение лопнуло.

— Чтобы я в жизни ему корову доверила! — сказала мать. — Я лучше ей руками травы нарву. У твоего пастуха она не то что доиться — мычать перестанет.

— Да не мой он! Чего вы ко мне пристали! — ревет Людка. — Уйду от вас навсегда!

— Может, хватит на сегодня? — говорит отец. — У меня от ваших женских проблем голова трещит.

— С похмелья она у тебя трещит!..

— Так… — говорит отец, — значит, за меня примешься? Какое же такое похмелье, если я уже неделю в рот ничего не брал?!

Мать на это ничего не ответила, а накинулась на меня:

— А ты где шлялся?

Когда мать чем-то расстроена, то у нее все кругом виноваты и возражать бесполезно.

Я сказал коротко и спокойно:

— Мы сталкивали на воду лодку.

— Ты бы лучше по дому что сделал. Нужна эта лодка…

— Нужна. На ней можно ездить за сеном на остров.

Мать взглянула на меня. Что-то ей еще хотелось сказать, но она не сказала, а поставила на стол сковороду с картошкой.

— Ешь садись.

Вот так, двумя словами, я ее успокоил. Если бы я начал с ней спорить, то она стала бы вспоминать про меня все плохое с самого рождения. А так получилось, будто я проявляю заботу о доме, хотя на сено мне чихать, а лодка нужна нам для рыбалки.

Я ел остывшую картошку и думал о том, что я уже не маленький и мои слова тоже кое-что значат. Ведь из-за того, что я так сказал, вот что получилось:

Мать перестала ссориться с Людкой.

Людка перестала реветь.

Отец перестал мучиться, на них глядя. И включил телевизор.

А я спокойно ел и слушал не ругань, а концерт эстрадных артистов.

Я решил, что теперь всегда буду так поступать. Ведь ничего не стоит мне сказать эти несколько слов. Пускай ей будет приятно. А сено? Так все равно за сеном меня погонят на остров. Лучше я добровольно поеду. Лучше я буду каждый день говорить, что мечтаю поехать за сеном; что на футбол, рыбалку и телевизор мне наплевать, а вот сено каждый день во сне вижу.

Так я решил в тот вечер.

А утром проверил.

Когда я встал в семь часов, то еда была уже на столе.

Я спросил:

— Мам, когда мы за сеном поедем?

— Какое сейчас сено, — сказала мать и заулыбалась. — Поедем в июне. А сейчас иди гуляй. Не все ж тебе уроки учить и в огороде копаться.

— Гулять мне некогда. Мы сегодня идем мальков спасать.

— Хорошее дело. Еды тебе собрать с собой?

— Давай.

И мать полезла не в подпол за картошкой, а в холодильник за колбасой.

А я сказал себе: «Дурак ты был раньше, Мурашов, а то был бы у тебя мопед еще в пятом классе».

Когда я пришел к причалу, там уже стояли два баркаса, а директор пристраивал мотор на свою лодку. Помогал ему один Колька. Остальные ребята гоняли по берегу в футбол. Я с ходу врезался в кучу, отнял мяч и повел его к ближним воротам. Там стояла Наташка Кудрова. Не знаю, зачем ее там поставили, наверное, просто ребят не хватило.

Наташка присела, руки расставила, смотрит не на мяч, а на меня. Лицо у нее прямо зверское стало, до того ей хочется этот мяч взять. А я бегу и смеюсь, прямо хохочу так, что чуть мяч не потерял. Но бегаю я быстрее всех: если вперед ушел, то догнать меня не может никто, хоть я и с мячом. Я подбежал к воротам и остановился. Около меня никого нет, все сзади.

Я спрашиваю:

— Карандаши будешь катать?

Она молчит, только еще сильней пригнулась.

Я посмотрел в правый угол и махнул ногой поверх мяча.

Наташка прыгнула направо — и бряк на пузо. Лежит и смотрит: где же мяч.

Тут я посмотрел в левый угол и опять замахнулся. Наташка переползла налево. А я опять замахнулся направо. Но, видно, Наташка устала по песку ползать. Мяч мимо нее прокатился, она даже не пошевелилась.

Тут подбежали ребята. Кто на меня кричит, что это нечестно, а кто на Наташку, что она «дырка». Счет у них был один-один, и, значит, я кому-то этот мяч выиграл.

Я говорю:

— Сами виноваты, нашли кого в ворота поставить.

А мне отвечают:

— Мы разделились поровну и по силам. А ты влез и всю игру испортил.

Я смотрю — кто это вякает? Оказывается — Ларик. И еще в сапогах новых. Все ребята уж кто в тапочках, кто босиком, а он сапоги напялил, когда не надо.

А Наташка сидела в воротах и ревела. Девчонки ее уговаривали:

— Не обращай ты на него внимания… Мурашова, что ли, не знаешь…

Мне даже обидно стало — сама пропустила и сама ревет. Как будто я виноват. Не лезь в ворота, если не умеешь. Я так и сказал:

— Не умеет стоять — пускай не лезет. Тоже мне — вратарь! Я еще ни разу не видел, чтобы вратарь ревел, если гол пропустит. Значит, вратарь такой.

И вдруг слышу:

— А я видел.

Обернулся — сзади меня стоит директор.

— Видел, — говорит, — и не один раз, как вратари — взрослые мужчины — плакали в раздевалке после игры.

— Раздевалку по телевизору не показывают, — отвечаю я.

— А я не по телевизору и видел. Ты, Мурашов, у нас человек железный. Тебе не понятно, что иногда и простые вещи можно переживать очень сильно. Ты, Наташа, первый раз в воротах стояла?

— Первый…

— А ты, Мурашов?

— Я сто раз стоял.

— Ну, становись в сто первый.

— А кто бить будет?

— Я попробую.

Снимает наш директор сапоги, носки, засучивает брюки и выходит на поле. Ребята вокруг столпились, девчонки тоже подошли. А мне в ворота не очень-то вставать хочется. Умеет он бить или нет, я не знаю. Зато знаю, что если наш директор за что берется, то у него все получается. Может, у него хитрость какая есть? Но не вставать тоже нельзя — весь класс на меня смотрит и все ждут, как я пропускать буду. И я решил не пропускать. Пускай разобьюсь насмерть или хоть руку сломаю, но не пропущу ни одного.

— Только не с пенальти, — говорю, — бейте штрафные.

— Договорились.

Откатил Иван Сергеевич мяч подальше, остановил его и отошел на два шага. Я смотрю — в какой угол он глядеть будет. А он не то что в угол, даже на меня не поглядел. Два шага сделал и ляпнул. Все получилось очень быстро. Я хотел прыгнуть, схватить и упасть. Но пока я хотел, мяч уже проскочил в ворота. Я не то что упасть — руку не успел протянуть.

Ребята завыли, девчонки закричали — все страшно обрадовались. Не знаю, чего им так уж приятно было. Мне так совсем не приятно. Ворота у нас без сетки, мне еще за мячом целый километр пришлось бежать.

— Еще? — спрашивает директор.

— Еще.

— Может, подальше отойти?

— Не надо, — говорю, а сам думаю: «Пускай мне в жизни больше в футбол не играть, пускай мне мопед не купят — только бы этот мяч взять». Ведь вижу я, что Наташка стоит и заливается, будто и не ревела минуту назад.

Директор опять ляпнул. На этот раз он в угол не попал. Мяч пролетел близко от меня. Но он так быстро летел, что даже воздух около него шипел. Я выставил руки и почувствовал ветер от мяча. Но больше ничего я не почувствовал, потому что снова мяч уже катился за воротами.

И опять все жутко обрадовались, будто директор не мне забил, а каким-нибудь бразильцам.

Я снова сбегал за мячом.

— Давайте еще!

— Хватит, — говорит директор. — Поплыли, ребята. А ты, Мурашов, садись в мой катер.

Так мы и поплыли: ребята в баркасах, а я, как король, в директорском катере. Он сидит за мотором, а я на средней скамье и к нему не поворачиваюсь. Катер идет не быстро, потому что у нас на буксире два баркаса, но мотор ревет — будь здоров! Это даже хорошо — неохота мне сейчас ни с кем разговаривать. Непонятно только, зачем он меня на свой катер посадил.

Вдруг слышу, сзади кричат:

— Мурашов!

Я обернулся. Директор правит, а сам смотрит на меня с такой улыбочкой.

— Ну, как самочувствие?