— Сначала закрой окно и сядь на место, — строго сказала Тамара Ивановна.

— Пусть он уйдет, тогда слезу.

— Да, вам лучше уйти, — повернулась директриса к милиционеру. — Пойдемте вместе.

— Я все равно не уйду! — крикнул им вслед Чиз. — А если исключите из школы, учиться брошу!

Он стоял на подоконнике, длинный, худой, с взъерошенным чубом. Но взгляд у него был не затравленный, а решительный, как у человека, который борется за свои убеждения до конца.

Надя смотрела и не понимала, откуда в нем, нелепом и смешном, столько отчаянности. Она не могла поверить, что из-за нее он чуть не выпрыгнул со второго этажа.

— Значит, не все полгода, а только последние две недели ты не живешь с родителями? — спросила Тамара Ивановна.

— Да, — не поднимая глаз от парты, ответил Чиз, — они хотели вернуть меня в ту школу.

— А где же ты скитался все эти дни?

— Ушел, ушел! — радостно закричала Таня Опарина, выглядывая в окно. — Ирина Александровна его выпроводила.

Все прильнули к окнам и увидели, как по дорожке к воротам идет участковый милиционер.

— А где же ты все это время скитался? Что ел? — повторила свой вопрос Тамара Ивановна.

— Я не могу вам сказать.

— У меня он жил, ну что? — поднялся Толя Кузнецов. Это сообщение ошеломило ребят больше, чем появление милиционера. — Не может он уйти из нашей школы, вы там объясните, Тамара Ивановна, в учительской. Если его исключат из школы, я тоже уйду. Надоели мне ваши порядки. В гараж пойду работать, там все понимают.

— Да что, в самом деле! — возмутился Недосекин. — Почему человек не может учиться в той школе, где ему захочется?

Чиз слушал своих защитников, положив плову на парту и закрывшись руками. Надя вытянулась в струнку, не зная, как себя вести, готовая вот-вот убежать из класса. Ленка судорожно всхлипнула.

— Господи, что еще такое? Что с ней? — сказала Тамара Ивановна.

— Ничего со мной, — подняла от парты мокрое лицо Лена. — Хочу и плачу. Или школьными правилами это не разрешается? Нарушение дисциплины, да? Позовите милиционера. Пусть он Чиза заберет за то, что человек влюбился, и меня за то, что плачу. И Рощину за то, что хорошо рисует.

— Тамара Ивановна! — поднялась староста класса Наташа Миронова. — Мы посоветовались, мы тоже протестуем против увольнения из нашей школы Игоря Сырцова.

— Поздравляю вас, дети, — растроганно сказала учительница. — Вы стали взрослыми людьми.

Звонок застал ребят врасплох.

— Все свободны, — сказала Тамара Ивановна. — Рощина, подойди ко мне.

Надя испуганно подошла, она думала, что разговор будет об Игоре Сырцове, но учительница пододвинула к ней сверток и приказала:

— Разверни.

— Я?

— Ты, ты, конечно, ты… Разверни, чего ты испугалась?

Надя с трудом приподняла один край книги, чтобы вытащить из-под него конец материи, Половинкин и А. Антонов бросились ей помогать. Блеснули большие золотые буквы на ярко-синем фоне. Они были выведены красивой вязью, с хитрыми завитушками.

— На французском языке, — из-за плеча Половинкина определила Таня Опарина.

— Это «Гаргантюа и Пантагрюэль» Рабле, на французском языке, — подтвердила учительница. — Но книга интересна не только этим. Она с иллюстрациями знаменитого французского художника Доре. И сама книга — уникальное издание, другой такой в Советском Союзе, может, нет, да и во Франции найдется немного. Ее мой отец привез из Парижа. Но это другая история. Я хотела, Рощина, сделать все иначе, вспомнить тот наш урок, поговорить о жизни, об Андрее Болконском, о Наташе Ростовой. Сказать тебе, что ты все-таки не права, ты не учла последующие страницы романа. Но об этом в другой раз. Сейчас я просто дарю тебе эту книгу. Что ты так на меня смотришь? Я была на твоей выставке в музее Толстого, видела твои рисунки. Вот в рисунках своих ты права. Об этой твоей выставке много писали, хвалили тебя. А это тебе премия лично от меня.

— Вы дарите мне эту книгу?

— Нет, Рощина, не дарю, а выдаю в качестве премии.

Ребята захлопали в ладоши.

— Но это же такая книга! Я ее даже не подниму.

— Тебе кто-нибудь поможет из ребят. Ну, кавалеры, два шага вперед.

Половинкин двинулся с места, но Толя Кузнецов поймал его за карман и остановил.

— Куда ты, дубина? — прошептал он ему на ухо. Половинкин ошалело посмотрел на Кузнецова, не понимал, чего тот хочет.

Но все другие поняли, расступились, и образовался коридор, по которому несмело шагнул к столу Чиз.

— Мне с Рощиной по пути, — сказал он, глядя на учительницу и стараясь не смотреть на Надю. — Я донесу.

— Разумеется, тебе по пути. Ты ведь сегодня поедешь домой?

— Да, Тамара Ивановна, — пообещал Чиз.

— Объясни им, а я постараюсь здесь объяснить.

— Спасибо.

На улице было тепло, дул ветерок. До трансформаторной будки они дошли молча.

— Не тяжело? — спросила Надя.

— Нет, — обрадовался Чиз. — Надь, ты не смотри на меня так. Это я несерьезно. Это я попугать, чтобы в другую школу не перевели. Я не прыгнул бы.

— Прыгнул бы. Я видела, что прыгнул бы. Дай слово, что никогда больше не сделаешь такой глупости. Нет, лучше давай с тобой поспорим на «замри-отомри».

Чиз послушно протянул ей согнутый крючком мизинец, Надя зацепилась за него своим мизинцем и разбила другой рукой.

Гу Кай-Чжи не всю правду рассказал в своем трактате о колючках. Он забыл предупредить доверчивых читателей, что уколовший другого сам испытывает боль.

Надя знала, что Марата нет в Москве, но ветер и солнце, дождь и облака тянули ее за плечи, за руки, за волосы в Лаврушинский переулок. Она пришла под вечер, уже в сумерках. Постояла в скверике, поглядела на темные окна. Таня, наверное, в гостях, Дуська у бабушки, тетя экономит электричество. Пусто за шторами, за рыбьей сетью. Но уйти нет сил. В конце скверика, чуточку поодаль от других, приметное дерево, клен. Провожая ее в прошлый раз, Марат остановился около этого дерева. Надя погладила шершавую, приятную на ощупь кору. Вот здесь лежала его рука. Ладошка замерла, надеясь уловить давно развеянное тепло руки вожатого. Она еще раз обернулась через плечо на темные окна, посмотрела на редких прохожих, которым до нее не было никакого дела, и вдруг, обняв ствол дерева, прижалась к нему щекой. Но и щекой смогла уловить только холодок и шершавость коры.

На следующий день она сказала себе и маме, что съездит в ЦУМ за бумагой и сразу же назад, а ноги опять привели ее в скверик. Синее небо сверкало в вымытых стеклах домов, некоторые окна были распахнуты, и в них вливался густой настой солнечного дня, разогревшего как следует горьковатые клейкие почки на кустарниках и деревьях. «Я только посмотрю, — убеждала себя Надя, — если форточка в кабинете закрыта, значит, не приехал». Она издалека принялась отыскивать глазами окно.

— Вот кто! Вот кто нарисует слона! Спокойствие! Вот кто нарисует слона. Спокойствие.

К Наде, огибая клумбу, бежала девочка в красном с горошками платочке.

— Дуська! — присела Надя, как тогда в доме у Савеловского вокзала Марат, и, как он, протянула руки.

— Хорошо, что ты пришла! — крикнула Дуська, падая на руки к Наде, но не разжимая кулачков, в которых держала цветные мелки.

И вся она от ботинок до платочка была перепачкана в мел.

— Папа не умеет рисовать слона. Он умеет только зайца рисовать. А нам заяц не нужен. Мы играем в Африку.

— А разве папа приехал?

— Папа, папа, покажись, что ты приехал!

По дорожке неторопливо шел улыбающийся Марат.