В Аквелоне объявили, что айсберг вместе с творениями Герменона будет к вечеру затоплен в водах Устья. А сам Император, не вдаваясь в объяснения, оповестил подданных, что решил покинуть город и удалиться в дюны Эшбодта, где он поселится в шалаше, сплетенном из диких голубых трав. Поддавшись новому порыву, все жители вслед за Императором оставили Аквелон и построили себе шалаши неподалеку от своего повелителя.

Это был настоящий праздник, но все почему-то плакали. Плакали и удивлялись, что слезы льются сами собой. «И откуда только берутся эти слезы? — спрашивали друг друга люди. — Из леса, что ли? Или из неведомого скрытого источника? Может, где-то глубоко под землей течет река и ей понадобилось пятьсот лет, чтобы достичь наших глаз?»

Город совсем опустел. Он был брошен на произвол судьбы.

Не ушли только ночные стражи — так повелел Император.

— Ну что ж, будем петь в пустоту, — решили они.

*

Долго ждали поэты возвращения Герменона. Вот уж и утро, и буксиры вернулись в порт — а Герменона все нет. Потом стало известно, что он отказался покинуть айсберг и предпочел исчезнуть вместе со своими творениями. Тогда все остальные поэты, по единому движению души, тоже решили уничтожить свои поэмы и придумали для этого весьма странный обряд. Они стали вырезать любимые строфы на деревянных палках и бросать их в море. Этот «плавучий лес», как его назвали, долгие годы странствовал потом в водах Устья и Северного моря. Большая часть его бесследно сгинула, и вырезанные тексты пропали. Некоторые палки вынесло на берег. Они были гладкими и белесыми от разъевшей их соли, буквы на них почти стерлись. Такие деревяшки очень ценились коллекционерами, за ними охотились даже антиквары из Александрии, питавшие особое пристрастие к обломкам. Восстанавливать поэму — то есть практически писать ее заново, основываясь на обрывках слов, — какое изысканное занятие! Но больше всего ценились деревяшки, не раскрывавшие своей тайны. Белесые гладкие палочки со стершимися буквами хранили на себе следы ласкавших их бурь. Их называли «совершенством». Знатоки любили водить пальцами по их обточенной и вместе с тем шероховатой поверхности и давать волю фантазии. Это были самые надежные якоря памяти. Волшебные палочки, распахивающие горизонт и без участия слов передающие нам, замирающим в благоговении, свое послание.

*

Шалаш Императора стоял в двух часах ходьбы от Аквелона. Вокруг теснились искусно сплетенные из голубого ковыля шалаши его подданных. Аквелоняне только и взяли с собой что одеяла да воздушных змеев, которых привязали, как причудливые паруса, к конькам своих крыш. Из снобизма они построили себе шалаши, почти такие же крохотные, как шалаш Императора.

В погожие дни все пешком отправлялись в город, а поскольку погода плохой не бывает — пасмурно ли, ветер ли, дождь или снег, — это случалось каждый день. На Аквелон теперь смотрели с изумлением и восхищением. Световые экраны давно порвались и попадали, и солнце наполняло пространство бликами и тенями. От этого неистового мельтешения весь город словно вибрировал. Яркий свет подчеркивал обветшавшие крыши, оторвавшиеся водосточные трубы и ставни, но первые признаки распада только усиливали красоту. На карнизах зазеленели маленькие деревца, в гостиных начала пробиваться молодая травка. Однажды обвалился какой-то фасад, и взглядам предстало брошенное жилище. В нем открылись самые интимные, а значит, самые хрупкие и прекрасные тайны. Прошло еще несколько недель, и обои полиняли под ливнями, а вещи, казалось, потеряли память. Подсвечник, стоявший на ночном столике, вообразил себя туфелькой, а носовой платок решил, что он стрекоза. Город приходил в упадок — медленно и плавно, словно затихающее эхо. Каждая перемена — никто не называл их разрушениями — воспринималась с почти физическим наслаждением. Когда обвалился первый дом, это вызвало восторг, потому что его очертания отпечатались на стенах соседних домов.

Ночью пустынный, потухший город растворялся в сумеречном небе и превращался в собственный призрак. Человек чувствовал себя в нем отражением канувшей в небытие реальности. Ночные стражи пели теперь о том, что исчезало. Иногда они объявляли поразительные новости, бередившие потом воображение несколько дней подряд:

Черного Герона обрушился дом

Но его отражение в канале продолжало жить

Сегодня выглянула луна и унесла отражение с собой

О ночь! Помоги нам не забыть то время

Когда дом стоявший у самой воды

Походил на отражение своего отражения

VI

Минуло семь лет.

Как-то сухой и светлой октябрьской ночью Герк вернулся в Аквелон. Он был поражен. Город выглядел пустым, но в нем чувствовалось чье-то незримое присутствие, словно неведомая заботливая рука направляла процесс распада. Уцелевшие портики, аркады, фасады, мосты только подчеркивали контуры исчезнувших зданий. Кому незнакома радость мысленно восстанавливать своды рухнувшей церкви, опираясь только на остов колонны или фрагмент арочного свода?

Герк шагал по городу изумленный, восхищенный, потрясенный. Улицы были пустынны. Двери домов распахивались и захлопывались сами собой, впуская и выпуская солнечный свет. Больше всего изменились запахи. Из окон портовых ресторанчиков не тянуло больше жареной рыбой, и не видно было торговок морскими улитками с тележками, пропахшими перцем и сельдереем. Повсюду царил только один запах — спящей воды и травы, пробивавшейся на улицах сквозь деревянные плиты. Совершенно случайно — или, может, его влекли воспоминания — Герк оказался возле ресторанчика, что недалеко от Пляжа Медуз. Он вошел. Под навесом стояли плетеные стулья, некоторые из них лежали, опрокинутые ветром. Герк нашел столик, за которым сидел тогда с Альтеной. Сел и стал вспоминать. Он закрыл глаза. Подул ветер, и, как тогда, сухие листья зашуршали по террасе.

Герк сидел неподвижно, стараясь ни о чем не думать, не давая подступить слезам.

Внезапно он вспомнил, зачем вернулся. Прошло ровно семь лет с тех пор, как он покинул Аквелон. Его ждут в императорском дворце.

*

Герк шагнул вперед меж высоких буковых колонн, которые стерегли вход в тронный зал. Пол покрылся влажным мхом и кое-где провалился. Потемневшим золотом тускло поблескивали кресла, в них свили гнезда дикие утки. Мебель покосилась, некоторые предметы опирались друг на друга. В зале хозяйничал ветер. Император не узнал Герка в крепком мужчине с тяжелыми мускулистыми руками и коротко стриженными, по римской моде, волосами. Герк стал другим. Только взгляд остался прежним — в нем Император нашел ту чарующую слабину, которая отличала мужчин Аквелона: простодушие.

— Добро пожаловать, Герк, — сказал правитель. — Я вижу, ты удивлен, что мой дворец весь порос мхом. Я ведь теперь живу в шалаше на дюнах. Но я прихожу сюда каждый день, и ко мне с визитом непременно являются утки, цапли, кулики и дикие гуси, сопровождаемые порывами ветра. Между диванами расцвели прекрасные ирисы. Вон, видишь? А там, где прогнил паркет, ко мне заходит в гости само Глубокое Озеро. Это же прелесть что такое! Голубые карпы меня уже знают и подплывают совсем близко. Я люблю смотреть, как они поднимаются на поверхность. Люблю слушать, как пускают пузыри — так они меня приветствуют. А теперь помолчим и дадим воцариться в нас тишине. Она подготовит меня к тому, что ты, после ста лет отсутствия, собираешься поведать.

Император замолчал и, не переставая улыбаться, молчал два часа, а может, больше. К тишине сначала присоединились сумерки, затем стало свежо, затем повеяло чем-то неуловимым, что предвещало дождь, и наконец вдали подал голос маленький колокольчик, чуть задетый волной. Не нарушая тишины, вошли ночные стражи с совами на плечах. Они выстроились за спиной Императора и стали ждать. И вода стала ждать. И карпы. И ветер. Герк начал терять терпение. Он привык к ритму города Рима, где приказ мгновенно превращается в действие. Но нарушить молчание он не решался. И вот, вместо того чтобы почувствовать себя счастливым и взволнованным, он закрылся для всего, что его окружало. Ему вспомнились римские дворцы с их колоннами и позолотой, сияющие мрамором лестницы, пышность и торжественность приемов. А аквелонский императорский дворец — какая-то жалкая лачуга, того гляди развалится. И он сказал: