Мы вошли. Лоос робко озирался вокруг.

— Не могу предложить сухую одежду. Мои вещи вам будут малы. Садитесь, пожалуйста, я сейчас разведу огонь.

— Извините, — сказал он, — но я предпочел бы уйти. Уже довольно-таки поздно.

— Жаль, — сказал я. Я и в самом деле был разочарован.

— Завтра, если хотите, можем встретиться опять. Вечером, например.

Я сказал, опять-таки не покривив душой, что мне это будет приятно, я и так собирался ближе к вечеру вернуться туда за машиной. Мы стоя выпили еще по рюмочке коньяку. Я поблагодарил Лооса за то, что он меня проводил.

Вокруг звенели цикады. Дождь стал тише. В просветах между облаками виднелась луна.

— Счастливо добраться, — сказал я.

— Спокойной ночи, — ответил он, и его по-медвежьи массивная, покачивающаяся тень растворилась в темноте.

Хотя был уже почти час ночи, я развел огонь в камине, потом разделся, надел халат и уселся у огня, чтобы обдумать впечатления этого вечера и уяснить себе, что за человек этот Лоос. Но вместо этого я погрузился в несвойственные мне размышления о себе самом. Внезапно мне показалось, что я обделен чувствами, что они у меня холодные, плоские, я был неприятен себе. Время от времени в камине трещало полено, выбрасывая пучок искр. Я выпил еще коньяку.

В какой-то момент меня вдруг охватил озноб, я сгреб тлеющие поленья в кучу и лег в кровать. Спал я как никогда плохо.

II

Итак, целительным мой сон не был, хотя я, вообще-то привыкший вставать рано, провалялся в постели почти двенадцать часов и встал только где-то около двух часов пополудни, разбитый телом и душой. А ведь я собирался в девять засесть за работу, так что к чувству подавленности и к головной боли прибавилось еще и недовольство собой, которое испытывают дисциплинированные люди, когда они из слабоволия не делают того, что намеревались сделать. В доме было достаточно холодно, и пока я растапливал железную печку в кабинете, то вспомнил о подозрении, зародившемся в моем полусонном мозгу: жена Лооса могла совершить самоубийство. Теперь, когда я проснулся, подозрение это окрепло. Оно позволяло правдоподобно объяснить, почему Лоос так упорно не хотел говорить о подробностях ее смерти. Я приготовил себе крепкий кофе. Но разве человек, которого только что прооперировали — судя по всему, успешно — и отпустили домой, станет лишать себя жизни? И разве Лоос не сказал, что его жена любила жизнь? Я приоткрыл входную дверь и выглянул наружу. Погода была хмурая, похоже, Троица вышла невеселая. Их брак, по-видимому, был счастливым, Лоос называл его удачей. Может быть, у нее сделалась послеоперационная эмболия? Но ведь существуют также и послеоперационные депрессии, — может, это было самоубийство? Стоя я протирал очки, боясь, что они могут выпасть у меня из рук. Выпив еще кофе, я пошел в кабинет и сел перед лэптопом, а через десять минут заметил, что мысли мои витают далеко и какой-то туман отделяет меня от экрана и клавиатуры.

Я вернулся в просторную кухню-столовую, сел у остывшего камина, увидел большого паука, пробегавшего по полу, вскочил и прихлопнул его шлепанцем. Внутренний дефект. У Лооса есть внутренний дефект, подумал я, не зная, где подхватил это выражение. Я записал его в блокнот. И стал записывать слова, обрывки фраз и целые фразы, сказанные Лоосом и Лоосу, записывать как попало, без всякой связи и последовательности. Мне было холодно, и я пошел в сарай наколоть дров. Возможно, я слишком нормален, подумал я. Все лучше, чем быть полусумасшедшим. У него культ мертвых! Меня бы не удивило, если бы он держал урну с ее прахом у себя на тумбочке. Иногда он меня отталкивает, а иногда внушает мне чувства, похожие на те, что сын испытывает к больному отцу. Я всадил топор в колоду и вернулся в кабинет. Снова засел за работу. Надо было написать несколько вводных замечаний по теме. В принципе мне ничего не стоило это сделать, даже с похмелья. Но сейчас, хотя кофе и «алка-зельцер» привели меня в порядок, мне это не удалось. И напрашивалась мысль: отказаться от встречи с Лоосом, чтобы вечерние часы посвятить работе, а в воскресенье, в Троицын день, встать пораньше, бодрым и отдохнувшим, и поехать дальше. Почему я этого не сделал? Конечно, не из вежливости или уважения. Лоос не нуждался во мне. Он, думал я, не из тех, кто, словно моряк, должен непременно вывалить на кого-нибудь груз своих историй, и даже его жалобы на окружающий мир не были рассчитаны на сочувствие или хоть на какой-то отклик. Возможно, я даже был ему в тягость. И теперь он жалел, что в приливе хмельной симпатии назначил мне еще одну встречу, — и это накануне годовщины смерти его жены, в тот вечер, который он, вероятно, хотел посвятить исключительно ей. Так что все говорило в пользу отказа, кроме единственного аргумента, который оказался решающим, хотя в тот момент я этого не сознавал. Лоос притягивал меня, точнее, внушал доверие; инстинктивно сопротивляясь этому, я пытался понять секрет его воздействия на меня. Назову этот феномен магнетическим, пожалуй, даже магическим. И хватит об этом.

Я опять пошел на кухню, почистил духовку, которую на Пасху забыл почистить совладелец дома. Перелистал женский журнал и вспомнил, что он принадлежал Валери. Недавние исследования позволили дать окончательный ответ на вопрос, как женщины выбирают мужчин за их внешность. Идеал красоты у женщины, читал я, меняется в зависимости от фазы цикла: если в критические дни женщины предпочитают мужественных мужчин с развитыми мускулами и широкими плечами, то в остальное время их привлекает более мягкий тип. Остальное время — это основное время, подумал я, но тем не менее несколько раз отжался. В другой статье цитировалось исследование, согласно которому мужчины, как и женщины, находят людей с голубыми глазами более привлекательными и умными, чем кареглазых и зеленоглазых, — вывод, лестный для меня. Когда я отложил журнал, мне бросилась в глаза дата его выхода — 21 июня прошлого года. Вскоре после этого дня, то есть примерно через две недели после смерти жены Лооса, я должен был заехать в «Кадемарио» за Валери, привезти ее сюда на рюмочку аперитива, а потом отвезти обратно в «Бельвю». Поскольку — как я совершенно точно знал — это произошло в конце третьей и последней недели ее пребывания там и поскольку жена Лооса умерла 11 июня, после пяти дней отдыха, я мог сделать вывод: в течение недели эти две женщины должны были находиться в санатории «Кадемарио» одновременно. Хотя мне было ясно, что познакомиться они не могли — санаторий «Кадемарио» прямо-таки гигантских размеров, да и Валери наверняка сообщила бы мне о смерти своей знакомой, — все же это открытие привело меня в необычайное волнение, я и сам не понимал почему. Вопреки всякой логике мне вдруг представилось, как две женщины смотрят друг на друга, улыбаются друг другу, и показалось, что это еще теснее связывает меня с Лоосом. Сам он, однако, дал понять — лаконично, почти грубо, — что такого рода совпадения его не интересуют, по каковой причине я решил больше этим ему не докучать. И без того неясно, состоится ли у нас еще одна беседа. Можно было бы встретиться завтра, буквально так сказал Лоос, — это я помнил абсолютно точно, как и многое другое, ибо никогда или почти никогда не подтверждал своим примером старую пословицу о том, что вино губит память, а эта встреча могла означать лишь рукопожатие, короткое прощание, но могла означать также и второй совместный ужин. Что бы я предпочел? Я и сам толком не знал, но склонялся к последнему. Словно читатель, которому попалась книжка, бедная событиями, и который все же продолжает ее читать, надеясь, что главное еще впереди, — поскольку все изведанное лишь наполовину, прерванное на середине, незавершенное вызывает неприятные чувства. Правда, это сравнение хромает. Будет ли продолжение у нашей беседы, я не знал. Положение Лооса и его почтенный возраст давали ему преимущество, а что касается неприятных чувств, то они появились у меня только сейчас, хоть книга и прочитана. Ладно, пускай они будут неприятными — но не более того.