Тема войны знакома и близка читателю. Однако книга Пьеро Дельи Антони стоит особняком в длинном списке романов о Второй мировой войне. И не потому, что здесь нет описания фронтовых сражений. Все значительно сложнее. Аушвиц – вот декорации, выбранные Антони. Группа заключенных совершает побег. Нацисты отбирают десятерых несчастных, чтобы расстрелять в назидание остальным узникам. Но в последний миг казнь останавливают. Теперь смертники сами превращаются в палачей: к утру следующего дня они должны назвать имя того единственного, кто расстанется с жизнью…

Пьеро Дельи Антони – мастер психологического романа. Он помещает своих героев в перевернутый мир, в котором каждый из десяти несчастных не просто молчаливая жертва, один из тысяч и тысяч, попавших в ад. Узники вынуждены делать выбор. Отказаться невозможно, ибо отказ – это тоже выбор. И в бараке у блока 11 для десяти заключенных пролегла линия фронта, разделив их собственные души, заставляя сражаться с собой.

Но у Антони все без исключения персонажи стоят перед дилеммой – и Феликс (в начале книги ребенок, а в финале шестидесятилетний мужчина), и комендант, и даже обершарфюрер, приставленный следить за происходящим в бараке. Вероятно, поэтому основным событиям у блока 11 предшествует описание построения заключенных концлагеря Аушвиц после побега. Поистине Баховская прелюдия! Жуткая сцена, когда кажется, что это уже предел – предел зверства, которое можно стерпеть и не сойти с ума, пример ситуации, в которой выбор принципиально невозможен. Но нет, то еще не ад… Ад начинается, когда персонажи вынуждены указать на жертву и выжить, чтобы потом вернуться в медленную смерть концлагеря. В барак заходят оглушенные, напуганные одиночки. В какой-то момент кажется, что для них выхода не существует, что нет такого решения этой шахматной задачи, при котором барак покинут люди, не убившие собственную душу.

Уголовник, бывший футболист, финансист, раввин, гей, выступавший в клубах… – для коменданта лагеря это не люди, а всего лишь шахматные фигуры, которые можно «съедать» и «разменивать». И это вовсе не метафора. Пока десять заключенных решают свою судьбу в бараке, в кабинете коменданта концлагеря сам Брайтнер и его маленький сын сидят над шахматной доской, только на фигурах снизу написаны имена: Моше, Яцек, Отто, Иржи… Так зовут тех, кто заперт в бараке.

Словно детали пазла, которые любит собирать Моше, главный герой романа, перед читателем складывается полная картина происходящего. Роман невозможно отложить: динамизм и неожиданные повороты сюжета не позволяют закрыть книгу, не дочитав. Большая и сложная тема решена сквозь призму чувств и переживаний героев. Автор – журналист и грамотно пользуется журналистскими приемами. Быстрая смена картин, емкая краткость повествования, смелая композиция – анализировать достоинства книги начинаешь потом, когда перевернута последняя страница. Но до этого момента читатель абсолютно поглощен романом, становясь одиннадцатым в бараке, четвертым на католическом кладбище, тысячным на плацу Аушвица…

– Проснись… проснись, дорогой…

Старик, спавший рядом с ней, с трудом открыл глаза и, зевнув, спросил:

– Что случилось, libling? [1]

– Пора вставать. Сегодня – тотдень, ты разве не помнишь? Пошли, я приготовлю завтрак.

Женщина слегка откинула одеяла, чтобы можно было спустить ноги с кровати, и оперлась на локоть, чтобы было удобнее встать. Она была старой и немощной, а потому, чтобы подняться утром с постели, ей каждый раз приходилось прилагать немало усилий.

На секунду-другую она замерла, дожидаясь, когда пройдет головокружение и сердце станет биться спокойно. Ее муж лежал неподвижно, с широко раскрытыми глазами. Он ждал, когда в какой-нибудь части его тела родится энергия, необходимая для того, чтобы принять вертикальное положение.

Женщина принялась мысленно считать: «Раз… два… три…» На счет «десять» она встанет на ноги. И вдруг ее охватило ощущение комфорта. Сначала она удивилась, но потом поняла: тратить на подъем столько времени, сколько хочется, – это роскошь, которой она никогда раньше в своей жизни себе позволить не могла.

«Десять…» Она глубоко вздохнула и распрямила колени. У нее началось было легкое головокружение, но в конце концов она смогла сделать шаг. Сделав еще три или четыре шага, она добралась до подоконника и оперлась о него. Теперь женщина могла рассмотреть через стекла простирающуюся за окном улицу Бруклина, освещенную бледными лучами рассвета. Вид открывался не очень-то живописный: низкие двухэтажные здания, табачная лавка на углу, чуть поодаль – школа. Все это очень сильно отличалось от очертаний Манхэттена, но все же она любила этот маленький мирок, где, как она знала, ей ничто не угрожало.

Она повернулась к кровати. Ее муж запутался в простынях и отчаянно пытался выбраться.

– Подожди, я тебе помогу.

Она подошла и стащила простыни, намотавшиеся ему на ноги ниже колен. Затем обхватила ладонями худющие лодыжки и помогла спустить ему ноги с кровати. Он сел на постели, и супруги оказались лицом к лицу. Они посмотрели друг другу в глаза, и на какое-то мгновение ей почудилось, что она снова видит на его лице то самоуверенное выражение, которое очаровало ее много-много лет назад.

Теперь он сидел, сгорбившись под тяжестью прожитых лет. Пижамная куртка в шотландскую клетку вяло свисала с худых плеч. Она попробовала было ухватить его под мышки и помочь встать, но он отстранил ее жестом.

–  A brokh! [2]Во-первых, я еще не настолько немощный, – пробурчал он. – Во-вторых, в тот день, когда я уже не смогу подняться, вызови караульных, скажи им, что я попытался тебя изнасиловать, и пусть они меня пристрелят. В-третьих, если ты попытаешься помочь мне, мы в конце концов оба повалимся на пол.

Женщина мысленно улыбнулась – улыбнулась самой себе.

С решительным видом ухватившись за спинку кровати, ее муж сумел заставить себя подняться на ноги.

– Я иду в ванную, – провозгласил он таким тоном, будто это было объявление войны.

Женщина направилась в кухню, настолько маленькую, что в ней с трудом могли одновременно разместиться два человека. Она зажгла на плите огонь и водрузила на него приготовленную еще с вечера здоровенную кастрюлю. Затем она распахнула дверцу старого, выкрашенного в белый цвет шкафа (они не меняли мебель еще с пятидесятых годов) и достала кухонную утварь, чтобы накрыть на стол. Она положила все на поднос и отнесла в гостиную – самое красивое помещение их квартиры. Пол здесь был деревянным, а по потолку змеился лепной гипсовый орнамент. Дневной свет вливался через три окна (все три – в одной стене), обращенные на маленький – районного значения – парк. В центре комнаты стоял длинный узкий стол, подходивший скорее для ресторана или для зала проведения свадебных торжеств, чем для обычной квартиры.

Шаркая зелеными тапочками из грубой шерсти, женщина подошла к столу, поставила поднос в центр и принялась расставлять приборы: металлические миски кое-где уже слегка потершиеся и покрытые небольшими вмятинами. Старые-престарые миски… Женщина действовала в строгой последовательности. Первая миска, вторая, третья… Всего десять. Она окинула взглядом стол и убедилась, что все стоит исключительно симметрично. Затем вернулась на кухню и заглянула в стоящую на плите кастрюлю. В ней бурлила коричневатая жидкость. Это был кофе – не настоящий, а так, суррогат. Женщина, зачерпнув немного ложкой, попробовала на вкус и тут же погасила огонь.

Потом из ящика в кухонном шкафу она извлекла большой бумажный пакет. В нем оказалась круглая буханка черного хлеба. Женщина, напрягаясь, принялась орудовать зазубренным ножом. Хлеб был старым и черствым и на вид совсем не аппетитным. Она неторопливо отрезала десять одинаковых кусочков, делая паузы, чтобы оценить взглядом размеры каждого из них. Сложив кусочки в корзинку, вернулась в гостиную и, двигаясь вокруг стола, клала по одному кусочку рядом с каждой миской. После, пошатываясь от тяжести, она принесла в гостиную из кухни кастрюлю с кофе и начала разливать коричневую жижу старым и сильно искривившимся черпачком – почти до краев в каждую миску. Когда она закончила, из ванной появился ее муж – умывшийся и побритый. На нем был белый халат.