Окружавшие Элиаса заключенные стали в нее всматриваться. С фотографии на них смотрела Ида – маленькая, милая, с длинными белокурыми косами и с грустной улыбкой обреченного человека.

– Ты безумец, – сказал Берковиц. – Ты спрятал у себя фотографию! Если об этом станет известно, тебя до смерти забьют палками. Ты подвергаешь себя бессмысленному риску!

Элиас, ничего не отвечая, лишь пожал плечами. Он держал фотографию в руке так, как будто это было нечто очень-очень хрупкое. Несколько секунд спустя он засунул ее обратно под куртку.

– Она – единственный человек в мире, который меня никогда-никогда не обманывал.

– Хватит! – сказал Отто. – Хватит уже этих мелких буржуазных драм. Мы в концлагере. Предаваться сентиментальным переживаниям по поводу нашей прежней жизни нет никакого смысла. Этой жизни больше не будет. Нам нужно думать только о том, что происходит с нами сейчас.

Яцек сделал шаг вперед.

– Хорошо, очень хорошо… А теперь давайте-ка посмотрим, кто оказался здесь, в этом бараке… «Красный треугольник», подозреваемый в том, что он предатель, еврей-торгаш, предавший лучшего друга, набожный еврей, не позволивший своей дочери спастись и тем самым толкнувший жену в объятия своего приятеля, гомосексуалист, с которым имели интимную близость многие Prominentenи который получал от них за это различные поблажки, богатый еврей-финансист, до недавнего времени имевший деловые отношения с нацистами, старый еврей, который уже вот-вот умрет…

– Не забудь про уголовника-поляка, который выслуживается перед эсэсовцами, и его помощника, который даже здесь, в этом бараке, и то уже пытался избивать других заключенных, – сказал Моше. – Получается, что подходящих кандидатов на расстрел у нас тут более чем предостаточно.

– Подождите-ка, – вмешался Берковиц. – Вы упомянули восемь человек, а нас здесь – девять. Вы забыли про него, – Берковиц кивнул в сторону блондинчика.

– И то верно, – сказал Яцек. – Думаю, уже пришло время разобраться, кто он вообще такой. Сейчас, возможно, выяснится, что в нашей компании есть и вполне приличные люди.

Они подошли к блондинчику, по-прежнему хранившему молчание, но так и не успели задать ему ни одного вопроса: дверь барака снова отворилась.

Обершарфюрер застыл, широко расставив ноги, посреди входа в прачечную.

– Комендант хочет знать, выбрали ли вы кого-нибудь, – сказал он.

– Он дал нам время до завтрашнего утра, – ответил Берковиц. – А сейчас… который сейчас час?

– Восемь.

– Почему же нам не принесли похлебку? Мы не ели ничего с сегодняшнего утра…

– Направьте по этому поводу официальную жалобу по форме WH-114. Заполните соответствующий формуляр. Его должен взять у вас соответствующий Blockältester,а у него – Lagerältester.

Обершарфюрер, довольный своей шуткой, рассмеялся.

– Похлебку вы рано или поздно получите, – сказал затем он. – А сейчас нам нужно заняться кое-чем иным.

Он обернулся и подал какой-то знак солдатам, стоявшим снаружи барака.

Häftlinge– все девять – затаили дыхание.

В просвете двери появилась ладонь – ладонь с тонкими, хрупкими, почти прозрачными пальцами. Мгновением позже стала видна вся рука – рука в полосатом рукаве. Затем…

В барак зашла женщина.

Сделав несколько шагов, она нерешительно остановилась: ее ослепил свет лампочки. Моше и Элиас побледнели.

– Мириам, – позвал Моше.

Элиас ничего сказать не решился. Нижняя челюсть у него дрожала.

Женщина стояла молча. Она была одета в слишком большую для нее полосатую униформу, более чем наполовину скрывавшую худющие ладони и ступни. Волосы ее были коротко подстрижены и топорщились неровными клочьями. Машинка парикмахера, как обычно, поработала кое-как. Под глазами у женщины виднелись темные круги, щеки запали, а глаза во ввалившихся глазных впадинах сильно выдавались вперед. Лишь легкое подрагивание век выдавало ее волнение.

– Прекрасно, прекрасно, – усмехнулся обершарфюрер. – Вы, я вижу, друг с другом знакомы. Значит, вам будет весело. Инструкции запрещают держать мужчин и женщин вместе, но на этот раз мы сделаем исключение. Если вам это не понравилось, напишите жалобу по форме КК-206. Не проронив больше ни звука, он повернулся, покинул барак и закрыл за собой дверь. Häftlingeостались одни. Их опять стало десять.

– Мириам, – снова позвал женщину Моше, делая шаг по направлению к ней.

Мгновением позже шаг к ней сделал и Элиас, однако, осознав, что Моше его уже опередил, он резко повернулся, отошел в сторону и уставился на стену, пытаясь казаться равнодушным.

– Мириам… – повторил Моше, подходя к женщине. Та ему ничего не ответила.

Лицо Алексея расплылось в ухмылке.

– Ух ты! – сказал он. – Похоже, к нам сюда прибыла лагерная потаскушка.

Пауль, все это время хранивший молчание, вдруг с рассвирепевшим видом рявкнул:

–  Ruhe, Schwein! [58]

Подскочив к Алексею, он ткнул ему пальцем в грудь и сказал:

–  Я займаю посаду в германському управлінні. Якщо доторкнешся до цієї жінки ще раз, я зроблю так, що ти згориш у крематорії. Зрозумів? [59]

Алексей, побледнев, испуганно закрыл рот. Присущая ему наглость тут же куда-то улетучилась. Так ничего и не ответив, он опустил взгляд и уставился в пол. Остальные заключенные ошеломленно смотрели на эту сцену, не понимая, что происходит.

– Что он тебе сказал? – спросил у Алексея Яцек.

Его помощник ничего не ответил хозяину.

Моше тем временем подошел почти вплотную к Мириам и протянул было руку, чтобы легонько погладить ее по голове, однако не успел ее коснуться, как она резко отбила ладонью его руку в сторону.

– Не трогай меня!

– Мириам, ты не знаешь… Мы…

– Все я знаю. Herr Oberscharführerмне все разъяснил. Мы должны выбрать одного из нас до завтрашнего утра.

– Об этом и идет речь. Мы…

– Делайте, что хотите, – перебила его Мириам. – Мне на это наплевать. Мне уже вообще на все наплевать, разве ты не понимаешь?

Обойдя быстрыми шагами Моше, она раздвинула развешенную на веревках одежду и ушла в темную часть барака. Моше направился было вслед, но ему вдруг преградил путь Элиас.

– Нет, – сказал раввин. – Оставь ее в покое. Ты и так уже причинил ей много вреда.

Моше попытался было обойти Элиаса, но тот схватил его за запястье и впился в него пылающим взглядом:

– Нет!

Моше покачал головой и повернул назад.

Тем временем Яцек поднял несколько одеял и каким-то непонятным образом умудрился завесить ими освещенное лампочкой окно, чтобы через него ничего не было видно.

– По крайней мере мы будем знать, что здесь, в этом бараке, нас никто не видит и что принимать решение и в самом деле будем только мы, – сказал он.

– Вы подвергаете риску готовящийся побег! – возмутился Отто. – Вы не можете так поступать! Вы…

– Яцек прав, – перебил его Берковиц. – Пока мы не узнаем, есть ли среди нас доносчик или нет, нам лучше быть осмотрительными.

Отто собрался было возмущаться и дальше, но передумал.

– Ну, – сказал Яцек, – и какое мы теперь примем решение?

– Видишь ли, Феликс, большинство людей думают, что шахматы – это метафора идеального сражения.

Мальчик взирал на расставленные фигуры, не проявляя большого интереса к заумным словам отца.

– И это, конечно, правда. Это идеальное сражение, потому что силы на поле боя равны, и единственное имеющееся преимущество заключается в том, что белые ходят первыми.

Комендант прикоснулся к коню.

– Все зависит только от ума и способностей полководца. – Он вздохнул. – К сожалению, в реальной жизни так бывает не всегда. Наполеон, например, говорил, что опытным генералам он предпочитает генералов удачливых. Удача очень часто оказывается главным фактором. Проявляя упорство и усердие, ты можешь оказаться уже совсем близко от цели, но… но тут вдруг из-за какой-нибудь мелочи все идет прахом…