окрестностях,после этого полуторачасовой сон. Жизнь как в санатории.

Проезд из России во Францию оплачивала вызывающая сторона, обратный — за счет приглашенной. Кроме того, наниматель мог расторгнуть договор в любой момент, предупредив об этом сиделку за месяц до расторжения и ,не объясняя причин отказа от ее услуг. Но в этом случае ей оплачивали авиабилет до Москвы. Если же договор прекращал свое действие по нерадивости сиделки или из-за немотивированного отказа выполнять какие-либо обязанности, то последняя возвращала восемьдесят процентов заработанной суммы. Если-же отказ был связан с неожиданной болезнью работающей, требующей серьезного и длительного лечения, то сиделка должна была возвратить нанимателю пятьдесят процентов заработанной суммы.

Договор был составлен на тридцати двух страницах, и не всё в нем Алена поняла. Но она не стала требовать разъяснения всех пунктов у юриста, поскольку гюследний запросил за консультацию двести долларов; а их будущая сиделка не имела. Она лишь подсчитала, что сможет получить: восемнадцать тысяч «зеленых» в год, пятьдесят четыре за три. От этой суммы дух захватило.

-- Мало, — скривив губы, вздохнула ее подружка медсестра Варька, с которой они вместе вкалывали в мытищинской райбольнице.

Последние два года они с Варькой были не разлей вода. Как-то прикипели друг к другу. — Почему мало? — не поняла Алена.

— Ты почитай контракт: три года без отпуска и выходных! - возмутилась подруга. — С девяти до десяти, тринадцать часов, полторы смены в день, и все на ногах! Это ж каторга! Болеть нельзя, трахаться тоже, да еще тебя же могут в любой миг выставить за

дверь без объяснений!Ладно у меня восемь классов и коридор, а у тебя медицинское училище за плечами! Ты у нас девушка образованная!

Что оно дает, медучилище?! — с горечью выдохнула Алена. — Двадцать пять долларов в месяц! В год триста. Чтоб заработать полторы тысячи, мне надо проработать пять лет, а чтобы пятьдесят четыре, то и жизни не хватит, а тут всего три года!

-Я же тебе предлагала клевый заработок, — закурив, усмехнулась Варька. — Я за ночь свои триста беру без хлопот; а ты с твоими ногами и мордашкой могла бы пятихатник брать!

— Спасибо, подруга,уж лучше я без выходных попашу!

Варька хоть и подрабатывала таким образом, но на подругу никогда не давила, не тянула за собой. И подкидывала Алене то колготки, то кофтенку, которая почему-то разонравилась, то модные туфли словно не подружку имела, а младшую сестру. И Нежнова это ценила.

— Только не строй из себя святую невинность! Для французов переспать с кем-нибудь все равно что высморкаться!

— Ничего я не строю! Да и шансов попасть туда у меня кот наплакал! Мое заявление было зарегистрировано шестьсот тридцать вторым. Желающих, как видишь, полно, а у меня дочь на руках, так что...

— А на кого Катьку оставишь? — скривилась подруга.

— С теткой. Катька уже взрослая, сама посуду, полы моет, девка смышленая, шестой год, тетке подспорье. Когда вернусь, купим мы с ней квартирку и закайфуем! —Алена, улыбнулась. — Три года пролетят

незаметно. Да и ей оттуда что-то буду посылать,приодену немного,а то в дырявых колготках ходит!

Стыдоба! Да и деньги на еду, на прожитье высылать понемногу стану. Лишь бы тетка дожила!

За те пять лет, что незаметно пролетели в Мытищах, Алена похудела, ее круглое лицо чуть вытянулось, она постройнела. Раза два заводила романы, но замуж не шла. Последний роман с инженером Женькой из королевского центра уже готов был перерасти во что-то серьезное, но тот вдруг погиб, разбился на Ярославке, когда гнал под утро к ней, чтобы увезти Алену и Катьку к себе на новую квартиру, которую только что получил в Королеве.

Алена подолгу плакала, ходила в церковь, ставила свечки — сильно переживала: какая нелепая смерть! Даже на исповедь к батюшке сходила. Тот молча выслушал, вздохнул и проговорил: «Гордыню надо укротить, не к бесу, а к Богу оборотиться». Алена долго не могла расшифровать значение этих слов, лишь через несколько дней поняла — ведь это она Женьке ультиматум выкатила: пока своей квартиры не будет, она к нему не переедет, несмотря на то что он снимал однокомнатную. Вот парень и летел на радостях, себя не помня.

—Жалко, если уедешь, — вздохнула Варвара.

— Не стони, никуда не уеду! — отмахнулась Алена. — Девица в той фирме, куда я заявление носила, по секрету шепнула: «Восемь ваших конкуренток имеют высшее медицинское образование, у пятерых дипломы профессиональных сиделок, двадцать девушек говорят по-французски, а одна завоевала титул королевы красоты Подмосковья. У меня медучилище и скверный французский. Так что шансов никаких! А жалко! Как причитала моя училка по литре: «Хоть бы на минуточку в Париж! Босиком бы ушла!» Чего уж там такое, не знаю, но хотелось бы!

Когда ее пригласили в фирму для подписания контракта Алена поначалу не поверила, но показали

письмо, подписанное Мишелем Лакомбом, ему и требовалась сиделка, где говорилось, что он остановил свой выбор на мадемуазель Алин Нежновой и просит ее прибыть как можно раньше.

— Мы сами тут в большом недоумении, — усмехнулся менеджер Шурик, так нагло ее разглядывавший, что ей захотелось влепить ему по роже.

Но она сдержалась. Лишь получив на руки контракт, билеты, подъемные, небольшую сумму во франках, указания, кто ее будет встречать в аэропорту Шарля де Голля, Алена пальчиком подозвала менеджера. Тот радостно подбежал, надеясь получить вознаграждение или интимное рандеву на прощанье.

— Козел ты, Шурик, а рожа твоя кирпича просит, — шепнула она ему, уходя.

Стефан каждое утро оставлял на крыльце две литровые бутылки — одну со сливками, другую с молоком, которые забирала Алена. Она готовила завтрак для хозяина, мсье Мишель всегда пил кофе только со сливками, а по вторникам, четвергам и воскресеньям ел поджаристые кукурузные хлопья с теплым кипяченым молоком. Поначалу Алена только на вкус отличала, где молоко, а где сливки, последние напоминали жидкую сметану, но уже через две неделй научилась различать бутылки на глаз: молоко всегда имело желтоватый оттенок.

— Bon matin, mademoiselle Aline! — послышался радостный голос Виктора Рене.

Их сосед остановился, удерживая на поводке двух норовистых коричнево-белых пятнистых биглей с обвислыми до земли ушами, и почтительно приподнял шляпу. Высокий, подтянутый, с крупными чертами лица, неизменно доброй улыбкой и мудрыми грустными глазами, он чем-то походил на тех загадочных

писателей, которые смотрели на Алену с портретов, висевших в школе, и со страниц книг. Она была им очарована, словно школьница, сама не понимая почему — неужели влюбилась?' — и, выскакивая На крыльцо, глазела по сторонам, боясь, что он уже ушел. Но он неизменно в этот миг появлялся у ворот и помахивал ей рукой.

Воan matin; monsieur Victor! приветствовала она его.

Это бьли странные свидания по утрам, которые длились не больше полутора минут, а то и секунд сорок. Они, улыбаясь, жадно впивались друг в друга взглядами, после чего Виктор начинал кричать по-французски: «Холодно! Идите в дом! Простудитесь!» — потому что Алена выскакивала в легком халатике на осеннее крыльцо. Правда, осень здесь — это плюс семь — десять, что для северянки Алены равносильно лету.

Виктор Рене жил уединенно, его вилла, стоявшая рядом, была чуть скромнее «Гранд этуаль», со старым садом, за которым никто не ухаживал. Изредка он нанимал Анри, и тот в свой выходной чистил ему дорожки, подрезал вишни и виноградники, подсыпал на зиму перегной, подравнивал кустарник.

Когда-то родители Мишеля и Виктора дружили, потому и купили дома по соседству, выбрав небольшой поселок Овер, расположенный между Лионом и Греноблем. Сыновьям эта страстная дружба не передалась, хотя оба с симпатией относились друг к другу, а в последнее время даже вместе справляли праздники. Это случилось после того, как Виктор, выйдя в отставку ..(«Он работал в разведке», — шепотом сообщил ей Мишель), неожиданно развелся с женой, уехал из Парижа, чтобы постоянно жить в Овере. Но Лакомб до сих пор не зйал, что у Рене стряслось с женой и почему тот, как бирюк, заперся в деревенском доме. Таких вопросов они друг другу не задавали и сами с откровенностями не лезли. Могли часами сидеть в гостиной у камина, слушать любимого ими Моцарта, играть в шахматы или в карты, не произнося ни слова.