Наконец смех иссяк в них досуха, до икоты, и теперь казалось, что ничто в мире и никогда не рассмешит их. Веселье им даром не прошло: от солёного рассола заболели потрескавшиеся губы…

С вечера Фёдор Агапов засыпал трудно: долго ворочался, скрипел пружинами на самом краю кровати, чтоб не потревожить жену. А в эту ночь сон и вовсе не пришёл. Луна лежала на полу большим ярким квадратом. Белела печь с синими, слегка закопченными петухами на штукатурке, с широким продымленным зевом топки. Через открытый дымоход влетала в избу ночная, вдруг ставшая незнакомой, жизнь полупустой деревни, мерещились какая-то возня, стуки и скрипы. Табыньша клокотала, словно перекипевшая каша, или все эти звуки рождались в затуманенной бессонницей голове? Тонкая жилка забилась в уголке левого глаза. Желание курить стало нестерпимым. Фёдор, натянув штаны, выскользнул за дверь. Постоял, прислушиваясь. Прихлынула неестественная тишина, собралась у висков, сделалась одуряющей и вязкой. Но в следующий момент в ней забрезжили привычные звуки. Тоскливо перекликнулись собаки. Вопросительно звякнуло неутешное коровье ботало. Заподозрив неладное, Фёдор поспешил в хлев. На этот раз беда обошла его стороной. Все пять овец были целы и испуганно жались друг к другу, запёртые в загончике. Корова тревожно поводила мордой, а когда хозяин входил, шарахнулась от заскрипевшей двери. Фёдор подкинул ей охапку свежей травы, но бурёнка только вздохнула тяжело и не притронулась к зелени. Она таращилась чёрными влажными глазницами и мотала головой. "Кабы не заболела", — мрачно подумал Агапов.

На огороде полную силу набрали цикады. Серебряные струны их скрипок будоражили кровь, навевали мысли о чём-то давнем, юном, ушедшем навсегда. Фёдор уселся на крышке погреба, раскрыл кисет, свернул самокрутку, затянулся до икоты.

Сколько было пережито за минувший год! Неурожайное лето, голодная зима, моровые болезни, смерть близких. Весна застала в Табыньше много пустых изб. Люди собирали немудрёную поклажу, укутывали детей, крестили родной угол и трогали в путь. Фёдор каждый раз выходил провожать, долго смотрел вслед, силясь угадать, что подняло людей с родной земли, что ждёт их на чужбине, и — когда его черёд. Быть может, чтобы понять это, а не в поисках чужого добра ходил он на кинутые подворья, с беспокойством вдыхал холодную сырость опустевших жилищ.

Однажды в развалины дома забрела умирать ослабевшая от голода беспризорная девчонка, маленькая, чёрная, как галчонок. Она была страшно худа. Так худа, что даже воздуху негде было в ней поместиться, и он вырывался из неё с каким-то нервным присвистом. Девчонка не шевельнулась на его зов, будто не к ней обращались. Странная была девчонка — неподвижная, с большими, совсем не детскими глазами. Фёдор не услышал от неё ни звука. Когда принёс найдёныша домой, Фенечка округлила глаза, подхватила сынишку на руки, метнулась в угол:

— Ты в своём уме — в дом заразу принёс.

— Она с голоду помирает, — глухо сказал Фёдор, вдруг сам заражаясь страхом от слов жены. — Куда её денешь?

— Выбрось! Выбрось! — крестилась Фенечка, — Отнеси, где взял, а лучше — закопай.

— Живого-то человека?..

Сползла с печи Кутепиха, молча прислушиваясь к происходящему. Обошла девчонку со всех сторон, осторожно погладила по голове, потом легонько дёрнула за волосы, как бы желая убедиться, что они настоящие. Та неподвижно лежала на лавке и одними глазами следила за старухой. Вид у неё был жалкий.

Кутепиха извлекла из тряпицы щепотку белого порошка — измолотого корня белены, и насыпала его в ноздри девчонки. Старуха ожидала, что отравленная будет реветь, кататься по полу, биться в судорогах. Но этого ничего не было. Ручонки найдёныша несколько раз беспокойно вздрогнули, лицо исказила гримаса, а затем оно расправилось и застыло навсегда….

Фёдор торопливо пошарил рядом с собой, нащупывая кисет, скрутил цигарку потолще. Едкий табачный дым защипал в носу, забил горло. Вместе с отлетающим дымом уходило из тела напряжение, оставляя противную хлипь в коленях. Мысли вновь вернулись к пережитому.

Деревня пустела, жители перебирались в город, в другие, сытные, по их мнению, края. Те, кто оставались, становились всё менее узнаваемыми, даже чужими. Незнакомыми, серьёзными и вечно дрожащими от холода выглядели дети: из прежних сорванцов не доставало многих, а выживших было не признать. Время такое — не до веселья. Каждое утро брели они вдоль заборов, без гомона и возни, держа в грязных ручонках чашку да ложку. На деревенской площади под охраной нескольких красноармейцев дымила полевая кухня, из которой давали ребятишкам американскую рисовую кашу с тушенкой. Впрочем, помощь эта подоспела совсем недавно…

Вдруг рядом раздался то ли шорох, то ли шёпот. Слабый, он чуть слышно шёл из-под земли. На глаза попали пустая скоба погребной крышки и валявшаяся на земле задвижка. Фёдор заподозрил неладное. Подняв крышку, он долго всматривался и вслушивался в сырую темноту подземелья.

— Эй! Кто там есть — выходи. А то насовсем оставлю, — сказал он негромко, но твёрдо.

И не сразу темнота ответила лёгким шорохом и движением воздуха. Сомнений не осталось. Фёдор отодвинулся от края, чтобы не служить мишенью:

— Ну, долго я ждать буду?

Из темноты нарисовалась голова:

— Федь, это я — Антошка.

— Ты что, паршивец, здесь делаешь?

Агапов буквально вырвал, схватив за шиворот, из-под земли на свет лунный младшего брата и как следует встряхнул его.

— Да я, я… — Антошка захныкал, размазывая кулаками по щекам грязь и слёзы.

— Не реви, — тяжёлая рука Фёдора взметнулась над парнишкой, да так и застыла. — Всё матери расскажу, она тебе задаст. А мало, так я всыплю. Воришка несчастный.

В это мгновение другая фигурка выпрыгнула из погребного лаза и, громко шлёпая босыми подошвами, понеслась прочь. Рванулся изо всех сил пленённый Антон, но лишь закрутился на месте, болтаясь как на крюке в железной хватке старшего брата.

— Ах вы, мерзавцы! Ах, воры! — негодовал Фёдор, но на душе у него вдруг повеселело. — Ну, дождёшься ты у меня.

Он подхватил хрупкое тельце подмышку, протащил по огороду в баню, грубовато швырнул его на пол, громко хлопнул дверью и подпёр её снаружи. Антошка огляделся, привыкая к темноте, и понял, что света проникает ровно столько, сколько надо, чтобы понять, что ничего не видно. Пошарил вокруг себя руками, нащупал каменку, вспомнил, что она, конечно, сажная, и, представив, каким он завтра будет выглядеть, даже хихикнул. Ни матери, ни старшего брата он, конечно, не боялся: всё угрозы — никакой порки не будет. Не боялся он и ночёвки в тёмной бане. Потому, забравшись на полок, свернулся калачиком, подтянул к груди колени и утопил в них лицо.

От бани огородом Фёдор прошёл к родному дому, поскрёбся у окна.

— Кто? — послышался из сеней испуганный голос.

— Открой, мама.

Она узнала, открыла.

— Чего ты, Федя?

Он взял её жёсткую ладонь, притянул к губам.

— Так…. Не спится.

Наталья Тимофеевна отступила вглубь сеней, разглядывая сына и щуря заспанные глаза.

— Заходи, — сказала она. — С чем пришёл?

Фёдор плотно затворил дверь и сказал в непроглядную тьму:

— Ну, не каяться, конечно.

— Ай-яй-яй! — мать появилась откуда-то сбоку, держа в согнутой руке горящую лучину, — тебе теперь днём-то и дороги нет в родной дом.

Прошли на кухню. Мать подпалила фитиль в плошке с лампадным маслом.

— Есть будешь?

Фёдор мотнул головой. Он стоял, не присаживаясь, готовый уйти немедленно, если мать не прекратит свои насмешки. Наталья Тимофеевна будто поняла настроение сына, отвернулась, устало махнув рукой:

— Живите, раз сбежались. Сынишка у вас — внучок мой. А баба она дородная, строптивая только, на мужика сильно смахивает, даже усы вроде как пробиваются… Не бьёт ещё тебя? Ну и, слава Богу. А впрочем, говорят, кто сильно бьёт, тот сильно любит…

Фёдор сдержался. Полузабытые запахи родного дома вскружили голову, к сердцу подступила тоска по чему-то дорогому и навсегда утерянному. С зимы, с последних похорон он здесь не бывал, хоть и живёт в двух шагах. Вот и Санька заревела: давно не видела его, не признала, испужалась. Проснувшись, слезла с печи. Они уже с матерью наговорились, напились чуть тёплого чаю. Тянет Фёдор её к себе, а она руки прячет за спину, загораживается, как от вора… Короткая память у людей.