Девочка неожиданно сменила тон:

— У меня мамка хворая второй месяц. Куда ей ехать — не доедет…

— А отец? — перебил Егорка, увидев, что она вот-вот разревётся.

— Ночью увезли…. под охраной.

На площади началось шевеление, заголосили бабы, сдержанно прощались мужики. Красивая девочка, подумал Егорка. Но "красивая девочка" уже не смотрела в его сторону, обняв мать, прикрывала дерюгой её ноги.

— Ладно, мужики, — медвежатый мужик в овчинном полушубке мехом наружу снял шапку и пригладил редкие седые волосы, — прощевайте. Бог не выдаст — свинья не съест. Не будем раньше срока Лазаря петь. Вы нас нынче под корень топором, а мы вас опосля пером похерим. Помяните моё слово.

От его речи бабы притихли в санях, и военные, озлобясь, засуетились, забегали, отправляя обоз. Вскоре он выехал за околицу и потянулся снежным полем.

В дверь класса вежливо постучали. Вошёл грузный чёрнобородый поп — отец Александр. Поклонился удивлённой учительнице, сказал, обращаясь к классу:

— Прошу прощение за вторжение. Такое дело, граждане, с пропажей связано…

— Не поняла. Прошу объяснить, — Елизавета Петровна насторожилась, прижимая раскрытую книгу к груди.

— Кто-то взял, — батюшка обвёл притихших ребят строгим взглядом и к учительнице. — Может мы сначала с вами обсудим или мне потом подойти?

— Зачем же? Если есть какие вопросы к ребятам, сейчас и говорите, — Елизавета Петровна строго собрала брови.

— Пропажа-то вобщем не велика, просто богопротивно и в миру не поощряется.

— Говорите толком, — рассердилась учительница.

— В сенцах на столике лежала буханка хлеба. Утром ещё была, а теперь нет.

— Та-ак, — Елизавета Петровна окинула взглядом притихший класс, прошлась между столами. — Никто не хочет признаться? Ну?

— Признание смягчает наказание и облегчает душу, — сказал отец Александр.

— Только вот этого не надо, — рассердилась учительница. — В церкви будете агитировать.

Поп не унимался:

— Трудно представить, чтобы среди таких невинных агнцев оказался злоумышленник. Думаю, взявший хлеб не отдавал отчёта о своих деяниях. Разве можно обдуманно губить бессмертную душу.

— Сейчас обыщу каждого — лучше признайтесь, — Елизавета Петровна костяшками кулака постучала по столу, и от этого стука ребячьи головы сами собой потянулись в плечи.

— Матушка сказывала, был Фурцевых мальчик с посланием от матери. Ведь ты был у нас сегодня? — батюшка обратился к Коляну, и вслед за ним весь класс и учительница повернули к нему головы.

Под этими взглядами мальчишка медленно поднялся со своего места: и чем выше становились его плечи, тем ниже опускалась голова.

— Покажи свою сумку.

Колян не шевельнулся. Тогда Марья Петровна прошла к нему решительным шагом, отстранила и подняла из-под стола сумку для школьных принадлежностей, открыла, перевернула и встряхнула над столом. Выпали потрепанная книжка и две тетрадки, шапка и варежки, какое-то мальчишеское барахло и, наконец, злополучный хлеб. Был он надкусан и крошился.

— Смотрите-ка, моя, — мальчишеская рука подхватила со стола огрызок карандаша вставленного в латунную трубку.

— Дак ты что, воришка? — Елизавета Петровна опустила ладонь на вихрастую голову, будто бы погладить, и вывернула ухо.

— Ой!.. Я нечаянно!… Я всё-всё скажу!…

Отец Александр покачал головой и тихонечко удалился.

Класс словно прорвало: кричали, стыдили, угрожали. Пострадавших оказалось много, и все требовали вернуть некогда пропавшее. Колян рассказал всё, сознался во множестве краж, а на вопрос "Где же теперь эти вещи?" указал пальцем на Егорку Агапова:

— У него.

Тишина, следом воцарившаяся, ничего хорошего не предвещала новому действующему лицу.

— Это правда? — Елизавета Петровна обратила к нему строгое лицо.

— Врёт он, — тихо сказал Егорка, поднимаясь.

— Да кто врёт? — Колян мгновенно превратился из подозреваемого в энергичного сыщика. — Я знаю, где они лежат. Идёмте — покажу.

Урок продолжать никому не хотелось. Елизавета Петровна решила довести расследование до конца и поставить точку. Всей гурьбой во главе с учительницей пошли к Егорке домой. По дороге мальчишки резвились, бегали, толкались, кидались снежками. Весел был и Колян:

— Ваше раздам — мне кое-что останется.

Наталья Тимофеевна будто поджидала их, выскочила из дома простоволосая. Совсем близко Егорка увидел её испуганные глаза. Она схватила его за плечо, и хоть мальчишку никогда не били, он от страха прикрыл голову рукой.

— Сыночка, беги к тётке Татьяне, Санька, скажи, рожать начала, пусть придёт скореича.

Егорка вскинул на Елизавету Петровну занявшиеся радостью глаза и тут же отвернулся, скрывая прихлынувшую к лицу краску. Мальчишка убежал, а Наталья Тимофеевна, оправив разметавшиеся волосы, кивнула учительнице, улыбнулась, оглядывая ребят.

— Ой, чего же я стою? — широко по-женски заметая ногами, она кинулась в дом, из которого доносились приглушённые вскрики роженицы.

Исполнив материн наказ, Егорка домой вернулся не сразу и задами, никого не встретив. В доме переполох. Санька, подгадав дни, приехала рожать к матери, и вот началось… Стоны, стоны, а потом крик. Испуганны мать, Нюрка, деловита деревенская повитуха тётка Татьяна, на Егорку никто не обращает внимания. Поужинав, управившись со скотиной, Егорка полез на полати к проклятому мешку. Следом Нюркина голова любопытная:

— А чё ты тут прячешь?

И что за человек! Всюду суёт свой нос и всегда не вовремя. Егорка в сердцах рявкнул на сестру. Но Нюрку разве проймёшь! Она, подперев ладонями щёки, смотрит за ним во все глаза и разглагольствует:

— Ты, братец, грубиян. Как к сестре относишься? Вот на улице парни — другое дело. Каждый норовит проявить внимание, сделать что-нибудь приятное.

Вздрогнули оба от очередного Санькиного "Ой, мамочки!".

Егорка, подхватив злополучный мешочек, сказал:

— Пойду я к Феде ночевать, — и, одевшись, вышел.

Матрёна усадила за стол поужинать, села напротив и стала расспрашивать про Саньку. Леночка — Егоркина любимица — попробовала вовлечь в игру, но не растормошила, показала язык и убежала к себе.

— Ты чего такой хмурной? — спросил Фёдор.

— Чему радоваться? — Егоркины глаза смотрели затравленно.

Фёдор покачал головой, но от расспросов воздержался, рассказал своё.

Мордвиновку проехал — мальчишка из кустов, маленький, драный, но смелый.

— Дядька, — говорит, — не ехай дальше.

Голос с хрипотцой, простуженный.

— Это почему же?

— Ждут тебя. Два мужика вон в том осиннике.

— Не врёшь?

— Могу побожиться.

— Трусишь?

— Ты будто нет?

— Я нет, — Фёдор освободил из-под кошмы ружьё. — Полезай в сани, вместе бояться будем.

— Не-а, я — тутошний…

Дослушав рассказ, Егорка попросил:

— Послушай, Федя, возьми меня к себе в работники, совсем мне эта школа осточертела.

— Ну-ну, не дури, в хомут всегда успеешь.

Засиделись братья допоздна. Матрёна с дочерью уже спали. Фёдор ушёл к матери, вернулся весь запорошенный.

— Ну и погодка разыгралась — к урожаю! С племянницей тебя, брательник!

На утро Егорка не спешил домой. Всё с тем же злополучным мешком пошёл к церкви. Ещё ночью принял он решение: забраться на колокольню, оставить там краденное да покаяться Богу, тогда может и простится ему невольное участие в грехе, очистится совесть, вернётся на душу спокойствие. Никем не замеченный шмыгнул в высокие врата. Винтовая лестница в полумраке круто забирала наверх. Егорка бросил мешок под ноги, встал на него коленями — помолиться. Легко сказать! Ни одной молитвы до конца не помнит. Переврать — грех.

Сверху шаги — звонарь Карпуха Лагунков спускается. Не идёт — ползёт, еле ноги больные переставляет. Совсем старый стал звонарь, никудышный. Да и кому он нужный теперь? Советская власть запретила в колокол бухать, а самого батюшку не нынче-завтра из деревни выпрут. По привычке взбирается наверх каждое утро, потрогает колокол, обозрит округу, повздыхает печально и назад. Увидел перед собой мальчишку, сделал страшное лицо, ощерил беззубый рот, насупил брови. Ни дать, ни взять леший или сам Антихрист. А глаза смеются. Егорка шмыгнул в нишу и выскочил на клирос: церковь-то плохо знал. Прямо с потолочного купола несётся грозный бас: