— Я те брошу, я те брошу! — взволновался дядька и оглянулся кругом. — Оно ворованное — пока на улице, а как в дом внес, все, баста! Закон социализма. Маркса-то читал в училище? Чему вас только учат, олухов! Давай-давай, пили…

Прозоров нехотя взялся за работу. Некоторое время пилили молча, дядька исподлобья поглядывал на Ивана, неодобрительно покашливал, качал головой. Прозоров делал вид, что не замечает этих укоризненных взглядов.

— Эх, в Сибирь бы тебя! На лесоповал, на комсомольскую стройку! — с мрачной мечтательностью протянул дядька, когда они допиливали последнюю доску. — Там бы тебя научили уму-разуму…

— Сам туда поезжай, “кусок”! — снова огрызнулся Прозоров и в этот миг голос со двора позвал:

— Вань, поди на минуту, что скажу!

Голос принадлежал Ирке, подружке Ольги, — худой и сутулой девице с рябоватым плоским лицом и со скошенными к переносице зрачками.

Надо заметить, что при всякой красивой и статной девушке обязательно заводится такая вот невзрачная задушевная особа — сплетница и насмешница. Конечно, она завидует успеху подруги, однако в дальнейшем случается так, что, несмотря на всю свою непривлекательность, дурнушка устраивает личную жизнь порою куда прочнее и удачливее, нежели красавица.

В интонации Ирки проскользнуло нечто такое, отчего у Прозорова дрогнуло и замерло сердце.

— Иди-иди, черт с тобой, — кивнул дядька. — Я уж сам сложу, все равно пользы от тебя… Пшла, падла! — замахнулся он куском доски на сутуло сидевшую поодаль ворону…

Иван двинулся навстречу гостье, стараясь выглядеть предельно равнодушным. Даже в сумерках было видно, что по лицу Ирки гуляет странная глумливая ухмылка.

— Привет, — сказал он хмуро. — Чего приперлась?

— Ольга велела передать тебе кон-фин-ден-циально… — Ирка поглядела на окна веранды и продолжила, отвернувшись: — Завтра вы встретитесь с ней возле дома Поэта, под липой. В девять часов вечера.

— А что стряслось? — не поверил Прозоров. — То две недели носу не кажет, а то вдруг…

— Я все сказала, ни слова больше! — перебила Ирка, приложив палец к губам и скосив глаза.

— Ир, перестань, — поморщился Иван досадливо. — Что за крутеж…

— Ладно, от себя добавлю, — торжественно изрекла она. — Я догадываюсь, куда она тебя заманить хочет. Ей Гордеевы ключи от дома оставили, велели сторожить по ночам хозяйство. Одна боится. Вот она тебя, скорее всего, хочет…

Прозоров повернулся и молча пошагал к веранде.

— Сынок, ужин через двадцать минут, — ласково и виновато сказала мать. — Керосин в керогазе кончился, вот я и припозднилась…

— Я не буду есть, мам, — тихо ответил Иван, чувствуя сухость во рту. — Я воды попью…

— Ну как же, сынок, ты же с утра ничего не ел…

— Ладно, скоро дядя Жорж придет, я с ним… — Прозоров жадно припал к кружке с водой. — Только мне немного…

— Ну, хорошо. Ты бледный какой-то, Вань… Плохо тебе?

— Да нет. Так. Дрова пилили, — неопределенно ответил Прозоров и пошел в свою комнату переодеваться.

Сел на кровать и — застыл без движения. Громко тикал будильник, шуршала от залетающего в форточку ветерка легкая занавеска.

“Завтра в девять, — думал Прозоров. — Ровно сутки…”

За окном было уже совсем черно. Хлопнула входная дверь, с веранды послышался невнятный, но бодрый голос дядьки, застучали его сапоги, загремел умывальник. Прозоров встрепенулся, быстро сбросил с себя мокрую телогрейку, переоделся в домашнее.

Когда он сел к столу, дядька уже, судя по всему, успел выпить. Хрустя луковицей, он подмигнул Ивану, взмахнул насаженным на вилку маринованным грибом:

— Ну как насчет комстройки? Подумаешь?

— Оставь его, — сказала мать, накладывая в миску вареный дымящийся картофель. — Видишь, парень устал…

— Парень устал! — передразнивая ее, отозвался дядька. — Небось, с бабой не устал бы!.. А, Вань? Как насчет бабы? Не слабак насчет бабы-то? Что-то Ольги твоей давно не слышно…

— Не твое дело, — не поднимая глаз, сказал Прозоров. — Выпил, так помолчи хоть…

— А, заело! — Дядька Жорж от души расхохотался. — Ничего-ничего, Ваня, никуда она от тебя не денется. А хочешь, я сам с ней потолкую. Вот, честное слово, пойду завтра же и потолкую с Фомичом. Только старовата она для тебя. А девка ничего, видная… Я, мать, по этому случаю еще чарочку махну и все, мера, — сказал он, наливая из графинчика. — Мера, Ваня, прежде всего…

— Мам, я завтра к Веньке Колдунову пойду вечером, — сказал Прозоров. — “Лед Зеппелин” слушать. Если поздно будет, заночую там. Ты не волнуйся…

Он отложил вилку и поднялся.

— Ты уж не засиживайся все-таки, — попросила мать.

— Дармоеды, — проворчал ему в спину дядька. — Одни бугги-вугги на уме. Нет бы собраться, волейбольную площадку соорудить…

В своей комнате Прозоров присел к столу и, глядя в черную ночь за окном, целый час просидел в задумчивости. Накануне Венька Колдунов как раз рассказывал о том, как его, Веньку, приметила возле универмага молодая красивая врачиха и заманила к себе на всю ночь. Врал, наверное, но слушать было интересно.

“Тут главное — погрубее с ними! — подвел итог своему рассказу Колдунов. — Они любят наглых. А взрослые мужики им надоели, она сама призналась, от них, говорит, вонь пьяная…”

Прозоров не заметил, как заснул. Поднялся поздно. Его все не отпускала давешняя тревога.

На дворе стояло хмурое сырое утро. От порывов ветра сгибалась черная яблоня за окном, горсти крупных дождевых капель громко били в стекло и в жесть подоконника. Постукивала открытая форточка, взволнованно цокал на столе будильник.

“Девять утра, — думал Прозоров. — Осталось еще двенадцать… Двенадцать часов.”

Где-то за стеной дядька глухо переругивался с матерью.

Когда Иван, позевывая, вышел на веранду умываться, мать уже в ссоре с дядькой дошла до “изверга” — то есть того этапа, после которого конфликт перерастал в стадию наивысшей своей остроты. Дядька Жорж угрюмо молчал, готовый уже грохнуть кулаком по столу. В таких размолвках, возникавших всякий раз, когда накануне прапорщик все-таки переходил свою “меру”, Прозоров был на его стороне, но в бесплодные эти ссоры не вмешивался.

“Минут через пять будут слезы”, — равнодушно подумал Иван, наскоро умылся, оделся и выскользнул из дома.

Он решил сходить на разведку.

Дом Гордеевых действительно был на замке, бельевые веревки пустовали, а на кольях забора не сохло ни одной банки. Стало быть, на самом деле уехали.

Прозоров вернулся домой. Постоял у калитки, подняв плечо и закрываясь от косого мелкого дождика. Мир кругом был серым и тусклым, и только единственное огненно-рыжее пятно расцвечивало этот мир. То рыжеволосый Поэт по фамилии Ожгибесов Илья Исаевич, считавшийся местным сумасшедшим, стоял на своем крытом крылечке и внимательно, приложив ладонь к бровям, издалека наблюдал из своего укрытия за Иваном

Прозоров перешел на другую сторону улицы, к Сергеевым, своим знакомым, но, едва отпер калитку, как услышал доносившиеся из их дома крики. Тут тоже бушевала семейная ссора. В открытую дверь веранды вылетела швабра, вслед за нею — кирзовый сапог, затем дверь с треском захлопнулась. Прозоров повернулся и пошел прочь. Поэт по-прежнему стоял на своем посту. Проходя мимо, Прозоров не удержался и пнул каблуком ботинка его забор. В ответ Поэт немедленно засвистел в милицейский свисток. Прозоров побежал к автобусной остановке. Скоро трели за его спиной затихли.

На остановке стояли два незнакомых мужика; один — щуплый и маленький, что-то рассказывал, сжимая руку в кулак, другому — недоверчиво усмехавшемуся и покачивавшемуся на нетвердых ногах. Подойдя ближе, Прозоров расслышал:

— А я говорю: “Товарищ капитан, у меня удар кого хошь с ног сшибет!” А он мне: “Не верю!” “А ну-ка, говорю, поглядим…” И кэ-эк, с разворота… Он с ног долой… Я гляжу — конец мне, дисбат…

Подъехал автобус, Прозоров вошел, а мужики остались ждать свой номер.

“Врал про капитана, — подумал Прозоров, глядя в заднее стекло на размахивающего кулаками рассказчика. — И Колдун, конечно, насчет своей врачихи врал… Сама, мол, подошла, заманила… Поеду-ка к нему…”