«И то: чай, домой вернулся! — с искренней симпатией к хорошему парню отмечал про себя Савелий, и на сердце почему-то становилось все-таки легче. — Где дом, там все нипочем…»

Так они миновали базарчик, затем кирпичную баню, от которой вдруг так пахнуло на них парным березовым духом, что спина и бока мужика затомились и зачесались — раздеться бы догола да за веник! А сразу за баней открылись взгляду сбитые из толстых тесин въездные заводские ворота. За ними — еще ворота с калиткой и сторожем возле будки. Над будкой — стеклянно вспыхнули крыши цехов. Потянуло оттуда гарью. Глухой и сильный утробный гул надавил на уши.

Так и гудело и ухало все время, пока они шли вдоль высокого заводского забора, за которым высились крыши домов и еще голые тополя и где, как сказал Антон, находился первый заводской двор с квартирами инженеров и мастеров. «А уж за теми квартирами, — с гордостью добавил паренек, — литейные, сборочные, кузнечные цехи…»

«Значит, там они, здешние гегемоны!»

Размышления мужика неожиданно прервал звонкий голос:

— Приехал, черт полосатый! — Высокий веснушчатый парень в заячьем малахайчике весело теребил за рукав улыбающегося Антошку. — А мы тебя вот как ждали! — Парень мельком оглядел Савелия. — Нынче же приходи в волсовет: важное дело есть!

— Так видишь ли, Миха, — начал было Антошка. — В баню бы…

— В баню ты завтра сходишь, — решительно перебил его тот. — Дело такое… не терпит! Мы, как придешь, из волкома сразу пойдем к товарищу Дылеву. Всех ребят вызывал…

Миха опять скосил свои серые внимательные глаза на Савелия.

— Значит, жду…

Антошка поежился, но смирился. Сказал Бегунку, оглянувшись на строгого Миху:

— Секретарь волисполкома Мишка Востриков. Он же наш секретарь комсомола…

Некоторое время они с Савелием молча шагали вдоль забора. Потом забор круто свернул в сторону, а тропа завиляла по узкому переулку мимо ряда одноэтажных домов в три-четыре окна, с палисадниками. В окнах, как и в Сибири, цветы в щербатых глиняных плошках. Иные дома побольше, с кирпичными первыми этажами. Кое- где со следами сорванных вывесок над плотно закрытыми изнутри дверями.

«В этих, похоже, была торговля, — мужик усмехнулся. — Была, да кончилась…»

— Вот и пришли! — неожиданно для Савелия звонко сказал Антошка. — Наша главная улица. Вернее, шоссе. По нему из Москвы на Рязань, а из Рязани в Москву — прямая дорога. А там вон мой дом…

Парень указал рукой на другую сторону широкой улицы, где на пологом взгорке, в ряду других, стоял небольшой деревянный дом, а за ним, за коротким переулочком, угадывался хвойный лес. Его усыпанные снегом вершины были похожи на белые облака.

Дом, на который указал Антошка, был в три окна, с высоким крыльцом, с кирпичным полуподвалом. Небольшой, но с богато отделанными наличниками, совсем еще новый. За ним выпирал могучим углом длинный, по-деревенски крытый двор, в котором в хорошую пору быть бы лошади да корове, а к ним — с десяток овец, паре-тройке подсвинков, не говоря уже о курах.

«Неужто у рабочих тут так?» — удивился мужик.

Сейчас там явно не чудилось ничего: привычный к таким делам Савелий сразу отметил, что во дворе — тишина. Не тянет духом ни лошади, ни коровы. Даже и кур нет: ни хлопотливого клохтанья, ни петушиной возни…

«Обедняли, знать, гегемоны, — подумалось Бегунку. — Оттого их и тянет в Сибирь за хлебом…»

Перед домом, прямо перед крыльцом, нелепо топтался оборванный человек. Сделает неловкий шажок вперед, одновременно заглянет в окно, выходившее на верхнюю площадку крыльца перед входной дверью. Никто в окне не показывался, и оборванец делал шажок назад, раскачивался и опять выступал вперед. И опять назад, размахивая руками…

— А это еще что за чучело? — удивленно крикнул Антошка, вглядевшись в топчущегося перед его домом оборванца. — А-а… вроде Филатыч? Здорово, Филатыч! Все ходишь?

Что-то жалостно бормоча себе под нос, оборвыш мельком взглянул на Бегунка и парня, опять задергался, закачался возле крыльца, сделал шажок вперед — и сразу шажок назад.

— По-прежнему, говорю, под окна к нам ходишь? — уже неприязненно, даже со злостью, спросил Антон. — И что тебя тянет сюда, скажи? Я не раз тебе толковал, что зря ты, Филатыч, надеешься: был этот дом твоим, теперь наш. Понятно? Живешь в своем старом, ну — и живи, сюда не ходи. Нечего зря под чужими окнами толкаться. Иди, иди. Ишь моду какую взял…

Он повернулся к молча стоявшему Бегунку.

— Наш знаменитый Филатыч! Первейшим богатеем был. Торговал тут. Самый что ни есть мироед в поселке! Три дома было. Один дом, который поменьше, волостной Совет отдал нам, а в самом большом, на два этажа, отвели хозяину каморку: один живет, и каморки хватит. Так нет же, что ни день — повадился к нам! Ходит и ходит. Наверно, думает, что наш дом ему назад отдадут. Не отдадут теперь, дядя! — повернулся он к что-то сердито бормочущему Филатычу. — Лучше не ходи, не надейся. Иди, говорю… слыхал?

Довольно сильно он толкнул Филатыча в плечо, шагнул на крыльцо, одним махом поднялся к окну и сильно забарабанил острыми ногтями по стеклу:

— Мамка, открой, это я… вернулся!

Где-то в доме хлопнула дверь, в сенях заскрипело, заскреблась металлическая задвижка.

— Пошли, — крикнул Антон мужику и скрылся за дверью.

Савелий помедлил, с любопытством приглядываясь к одетому в рвань, дергающемуся на месте бывшему богачу. «Значит, дом не Антошки, а этого торгаша? Похоже, их тут прижали. Ишь ты какой…»

Было видно, что когда-то оборванец и в самом деле был сильным, дородным мужиком. Был, да сносился. Теперь ему, наверно, лет шестьдесят. Широкое, безбородое, как у бабы, лицо с толстыми губами. Широкая в кости фигура. Но все это одрябло, обвисло. Тряслось на костях как кисель. Вот-вот оборвется, шлепнется вниз, к обутым в опорки ногам. На невысоком, но крупном теле одежда висит мешком, и все это — мелко трясется. Трясутся жидкие, потерявшие жир бока, трясется одрябшее брюхо. А изо рта, как из булькающего на огне чугуна, непрерывно выплескивается нелепое, жалкое и сердитое бормотание. С трудом, но все же можно разобрать, о чем Филатыч бормочет:

— Да, я Филатыч… вот он, Филатыч… тут он, а я ничего… ничего я, Филатыч… хожу все, хожу… спасибо тебе, хожу… толковал и толкуй… твое толкование мимо: не к твоему, к своему хожу… был он мой… вот и мой… тут вот… я и хожу… все хожу и хожу… и нечего толковать, что хожу… ан мой он, не ваш… не ваш… нечего, нечего под окном, а не ваш… о чем под окном… крыльцо под окном… а не ваш… и двор под окном… мой двор под окном… тут я хожу, все хожу… был я Филатыч… был… все взяли… все прахом… нет ничего и нет ничего… он бедный, Филатыч… подайте Филатычу на пропой… тут он, вот и хожу… и хожу… тут…

«Ходи, ходи! — с довольной усмешкой подумал Савелий. — Да только, похоже, вряд ли чего у Антошки выходишь!»

На крыльцо вышла одетая по-старушечьи в темную кацавейку, с таким же темным платком на голове невысокая женщина.

— Савелий… как тебя по батюшке? — негромко позвала она мужика. — Иди, милый, в дом. Чаю попей с дороги…

Савелий шагнул мимо бормочущего Филатыча к крыльцу и тут же остановился: над головой, со стороны завода, вдруг взревел, окреп, стал раздуваться, словно огромный невидимый пузырь, тревожный гудок и так же неожиданно, как возник, лопнул.

Не успел Савелий оправиться от нечаянного испуга, как гудок снова взревел, опять раздулся и лопнул. А когда его тревожный рев прокатился над поселком в третий раз, из дома выбежал Антошка. Дожевывая что-то на ходу, он торопливо крикнул:

— Ты, дядя Савелий, пойди пока отдохни. Чаю выпей. А я мигом, только сбегаю на завод. Чтой-то там, похоже, стряслось. Может, что важное? Погляжу…

Перебежав через улицу, он юркнул в узкий проход между двумя палисадниками, потом хорошо утоптанной людьми тропой добежал до заводского забора, отодвинул одну из тесин, протиснулся в узкую щель и несколько минут спустя с ходу воткнулся в толпу возбужденно переговаривающихся рабочих…