Он обвел присутствующих быстрым взглядом близко к переносице посаженных серых глаз, явно требуя одобрения.

— Как же это назвать, если не наплевательством к рабочему человеку, который и без того, не жалея сил, аж с самой осени посвящал свой нелегкий труд, чтобы обеспечить машинами посевную страду, а за это теперь ему дали простой голодный паек в то время, как он желает, уставший, в конце концов отдохнуть, а не ехать на выручку к тем крестьянам. Так или не так?

Константин Головин негромко, но уверенно поддержал:

— Правильно!

— Поэтому я и счел вполне обоснованным отклонить такие поползновения, — довольный поддержкой, еще напористее продолжал Драченов. — Нам на местах виднее, чего надо рабочему человеку, чего не надо.

— Сам-то ты давно ли стал рабочим? Все еще сидишь в Панках, на земле, а туда же! — рассердился Платон. — «Бюрократизм наверху», «предание интересов рабочего класса»… где ты этого нахватался? Выходит, раз объявлена помощь крестьянству, то уж нет и диктатуры пролетариата?

— Диктатура пролетариата это не сверху глядеть да командовать, а вглубь интересов рабочего человека, — уклонился Драченов от прямого ответа. — Потому я и ответил отказом соответственно подлинным фактам и имея поддержку Цека металлистов…

— А что, там все так считают? — спросил Веритеев.

Драченов резко повернулся к неприятному для него человеку. Именно от Веритеева он и ждал самых настойчивых возражений.

— А нам неинтересно спрашивать там каждого, как он считает. Председатель Цека товарищ Шляпников меня поддержал, остальные тут ни при чем.

— Выходит, и ты бюрократ? — насмешливо удивился Веритеев. — Профсоюзное начальство тебя поддержало — и хватит… так?

— Ты, дорогой товарищ секретарь укома, меня на словах не лови! — немедленно откликнулся Драченов. — Я про что говорю? Про то, что приказ из Москвы…

— Опять ты «приказ»? Нет же приказа!

— А если взглянуть, как надо всегда глядеть, особо партийному руководству уезда, то видно, что, вместо внимательности к болезненным нуждам рабочего на местах, нами хотят командовать издаля. То есть сверху, имея в виду при помощи наших жертв поддержку сибирским крестьянам. А проще сказать — заткнуть свои ошибочные прорехи в неумении руководить государством и насчет обеспечения хлебом, а также во всем другом. Но мы не можем, — возвысил он голос, — обрекать себя, товарищи, а тем более наши семьи, на голодную смерть, или же от холеры, из-за этих прорех наверху, то есть жертвовать вновь и вновь для тех, кто хочет нами командовать, как на фронте! Поэтому, исходя из данного резюме, предлагаю одобрить мою резолюцию с несогласием ехать в Сибирь!..

Много раз во время этого самоуверенного, полуграмотного выступления Платон и Веритеев прерывали «контриковые», как определил Головин про себя, рассуждения Драченова. Но тот на каждую реплику огрызался, а сидевшие рядом с ним Ершов, Шукаев и Константин возмущенно поддакивали:

— Чего ты рот затыкаешь?

— Правильно говорит.

— И верно, хотят командовать…

Чувствуя, что проклятая «испанка» совсем обессиливает его, Платон вглядывался слезящимися от жара главами сквозь сизое облако табачного дыма в мельтешение рук и лиц, время от времени впадал в полусон, вяло думал: «А все потому, что в гнилом драченовском завкоме, да и в ячейке, настоящего единства нету. В несогласие все идет».

Голова кружилась, во рту было сухо и колко, горло стягивала боль.

Приглядевшись к нему, Веритеев легонько отстранил Платона локтем от бумаг и встал:

— Пока отдохни, горишь весь. Дай я тут скажу в заключение.

И обратился к членам бюро:

— Вопрос, товарищи, ясен. И если некоторые в бюро партячейки, насколько я знаю, еще сомневались в сознательном противодействии Драченова… — он хотел сказать: «а также Константина Головина и других», но пожалел больного Платона, невольно запнулся и только добавил, — и его подпевал важным решениям правительства, при этом не в первый раз, то теперь все полностью прояснилось!

— Что прояснилось? — с кривой усмешкой спросил Константин.

Веритеев сделал вид, что не расслышал его вопроса. Он только внимательно вгляделся в смуглое, некрасивое от скрытой злости, хорошо знакомое ему лицо сына своего давнишнего друга. Лицо одного из тех, кто теперь прислуживает в заводской конторе господину Гартхену, а значит — лицо врага.

— Поэтому я предлагаю, — на секунду запнувшись, продолжил он свою мысль, — во-первых, осудить неправильные действия руководящей части завкома и, посоветовавшись с заводским активом, послать в Москву другой ответ на решение СТО и ВСНХ. Во-вторых, объявить строгий выговор и выразить партийное недоверие Драченову, Шукаеву и Константину Головину, а также беспартийному Игнату Сухорукому, который тут все время поддакивает. Как ты, Платон Иванович?

— Согласен. Кто за…

Не дав Головину договорить, Драченов вскочил со своего стула, раскрыл было рот, чтобы что-то протестующе крикнуть, но вместо этого вдруг повернулся к Шукаеву, ткнул его рукой в плечо, тот мигом сорвался с места, выскочил в коридор. И только после этого Драченов визгливо крикнул:

— Это очередная демагогия и произвол! Мы протестуем!

Пересиливая гнетущую слабость, даже не посмотрев в сторону Драченова, Платон Головин упрямо спросил:

— Кто за предложение товарища Веритеева и мое, поднимите руки!

Пятеро из семи членов бюро подняли руки.

— Кто против? Один. Кто воздержался? Тоже один. Предложение принято. А теперь…

Но закончить он не успел: за затянутыми изморозью стеклами взвыл тревожный гудок.

Напряжение последних дней и без того держало всех в ожидании неприятностей. А этот гудок, прозвучавший не вовремя, явно не сулил ничего хорошего.

— Это что? — удивился Платон. — К обеду еще вроде рано…

Ему никто не ответил. Ответом было внезапное возвращение Шукаева. В комнату бюро тот ступил как-то влипчиво, боком, но к столу не прошел, а молча встал у дверей, как бы приглашая и остальных встать и выйти.

— Что там случилось? — обратился к нему Веритеев, уже догадываясь, что означает этот гудок и зачем по знаку Драченова уходил с заседания малоразговорчивый, но едва ли не самый упористый из остатков местной рабочей оппозиции Шукаев.

— А то, — крикнул вместо Шукаева Драченов, — что теперь вы будете говорить не с нами, а с самими рабочими. Пусть они вам скажут, так или не так надо было мне ответить на диктаторский приказ Москвы о посылке в Сибирь! Никто из них не желает!

— А ты их отсталости потакаешь? Велел Шукаеву дать гудок?

— Мы, а не я! — прямо в лицо Веритееву крикнул Драченов. — Избранники рабочих завода, а не партийные бюрократы, как некоторые тут! Теперь посмотрим, что вы скажете рабочему классу и про Сибирь и насчет отмены ударных пайков!

— Та-ак… значит, все это вы подготовили загодя вместе с Ершовым? Задумали натравить отсталую часть рабочих на бюро партийной ячейки, на коммунистов? Так?

— Кто отсталый, мы еще увидим! — с вызовом ответил Драченов. — Рабочий класс, он скажет!

— В таком случае, — обратился Веритеев к членам бюро, — я предложил бы другую формулировку вашего решения. Выговором тут не обойтись. Дело серьезнее. А именно: за организацию забастовки рабочих… а что дело идет к этому, сомнения нет: такие «ходы» нам известны! Поэтому я предлагаю: за антипартийное поведение на бюро, за несовместимую с задачами республики и уставом партии деятельность в целом, голосовать вопрос об исключении Драченова, а также Шукаева и Константина Головина из рядов РКП.

— Руки коротки! — взвизгнул Драченов. — Сначала объясните рабочим, почему после выполнения заказа для посевной Москва прекратила снабжение ударным пайком, будто нам больше делать тут нечего? И почему мы должны бросать голодные семьи на произвол, а сами уехать к черту на рога? Вон они, слышишь?

— Ну что же, и обратимся, и объясним! — решительно сказал Веритеев. — Думаю, они поймут нас именно так, как надо!

— Они давно уже понимают вашу бюрократическую линию без объяснений! — Драченов многозначительно переглянулся с Ершовым. — Так что разговор тут будет короткий…