Правда, за это приходилось смиренно помогать монахам и во время церковной службы: оденут тебя в мальчишечий сарафан… стихирь, что ли? — и таскай за батюшкой разную дребедень. Зато по ходу службы можешь время от времени пройти за «царские врата» в алтарь и, когда дядьки-монахи зазеваются, хлебнуть из чаши «святого» винца по названию «кагор».

Из-за этого кагора, наполовину разбавленного теплой водицей, их обоих в конце концов и прогнал одноглазый иеромонах Панфил. Одноглазый, а увидел. Как Филька ни клялся, что получилось нечаянно и что больше они с Антошкой не будут трогать просвирки и вино, как ни пытались потом раза два со смиренным видом явиться опять в монастырь на праздник, Одноглазый гнал их взашей. А в тот первый раз, увидев, как Филька пьет из причастной чаши, попросту вытянул его, а с ним и Антошку, из алтаря наружу за уши да еще наддал сапогом под тощие зады.

— Мужик он здоровенный, что твой Поддубный! Как схватит за уши… да как наддаст… тут не то что винца, а и простой воды не захочешь! Однако же и мы с Подсолнухом не промахи: когда в их саду созревают яблоки, сколько их напихивали за пазуху да в карманы! Но вот чтобы хоть раз позвонить, а тем более пошастать по алтарю… этого теперь нет. И во сне не увидишь. Одноглазый запомнил нас хорошо. Теперь как издали увидит, так кулачищем грозит! — рассказывал по дороге в монастырь Филька Мише Вострикову, то толкая его плечом, то забегая вперед и представляя в лицах, как одноглазый Панфил застиг их, как вытягивал за уши, как с тех пор свирепо морщится всякий раз, если увидит в монастыре…

Миша слушал его невнимательно: сегодня не до пустой болтовни о проделках в монастыре. Бойкость Фильки раздражала: дело куда серьезней! Товарищ Дылев недаром предупреждал: вести себя там строго и осторожно… мало ли что! И револьвер с патронами дал. Только на крайний случай. На самый, на самый крайний.

Значит, он может случиться, тот самый крайний?..

«А кроме того, я через часок за вами ребят пошлю», — прощаясь, добавил Дылев.

— Кончай ты болтать! — сердито сказал теперь Миша Фильке, когда поселок остался позади и вдалеке за кустарником, за бугристой линией горизонта, показались крыши одной из ближайших к монастырю деревень. — Слыхал, что советовал делать товарищ Дылев? Я два раза вам повторял и еще повторяю: держаться в узде! Зря не влезать в разговор, когда я буду говорить с их начальством. Не оскорблять никого, тем более верующих. Если чего и случится, в драку не лезть, я это сам…

Он многозначительно потрогал узкой ладонью карман, в котором лежал и жег ногу наган.

— Тем больше, что товарищ Дылев обещал на всякий случай послать ребят для страховки. Так что ведите себя как надо. Особенно ты! — Он сердито и осуждающе поглядел на Фильку. — Как будто восца у тебя в руках: куда-нибудь, а обязательно влезешь своими граблями! Но это тебе не винцо и не яблоки. Ничего не хватать, ни с кем не цапаться, молчать и смотреть. Товарищ Дылев сказал, что можно даже и добродить под видом глупых зевак. Ты в драмкружке участвуешь? — опять обратился он к Фильке.

— А как же? — с удовольствием откликнулся тот. — Недавно такого пьянчугу-дьякона в пьеске сыграл — цельный час хлопали, вызывали на сцену!

— Ну вот, — более мирно заметил Миша. — Можешь и тут сыграть, будто дурак дураком… Хотя и так ты не очень, — с веселой усмешкой добавил он. — Недаром прозвали Епиходычем. А тут, в данном случае, можешь изобразить и еще дурее. Вон как Филатыч: я, мол, блаженный! И в келью даже зайти, как советовал нам товарищ Дылев, если кто позовет из монахов. Зайти поглядеть: кто там живет? А то вон в поселке болтают разное. Вдруг да и верно скрываются беляки?

— Сделаем! — не обижаясь за «Епиходыча», легко согласился Филька. — Я беляка за версту учую! Монах — он все же монах: от него монастырем пахнет. А если беляк… Хотя, с другой стороны… — начал было он, забыв только что высказанные Мишей строгие наставления не болтать. — Монахи бывают, скажу я вам…

— Опять за свое? — оборвал его Миша. — Да помолчи ты хоть пять минут…

Они миновали длинное, сверкающее под мартовским солнцем снежное поле, прошли деревеньку Бугры, и сразу открылся им монастырь: высокие стены, над ними — церковь для будничных служб и купола большого собора, засыпанные снегом крыши одноэтажных и двухэтажных жилых домов и хозяйственных построек, их мирно дымящиеся трубы. Там же — плешины двух прудов, рядом с ними — голые кроны сада.

Во все концы от главной дороги бежали большие и малые тропы, пробитые верующими. А за самой дальней стеной, сверкая и переливаясь разноцветными снежными блестками, широко развернулась пойма Москвы-реки.

— Так, значит, ребята, договорились? — в последний раз озабоченно спросил Миша слишком уж несерьезных, по его мнению, весело переговаривающихся помощников. — Вы вроде как понятые. Все остальное делаю я. Если же и на этот раз с подводами не сладится и я вынужден буду прибегнуть к решительным мерам, тогда уж как выйдет…

Довольно долго на Мишин решительный стук никто не отвечал, хотя чувствовалось, что за окованными железом дубовыми воротами кто-то есть… Слышались шорохи, обрывки приглушенно сказанных фраз, глухое пошаркивание сапог на ледяной дороге там, за полуторасаженной стеной, ровный шум неумолкающей работы в монастырских мастерских.

— Плюют на нас господа святые! — насмешливо заметил Гриня Шустин. — Ноль внимания, фунт презрения!

— А вот я их сейчас пошевелю! — отозвался Филька и, повернувшись к воротам спиной, изо всех сил застучал по нижним тесинам каблуками.

Ребята уже начали терять терпение, когда в массивной, сделанной тоже из толстого дуба калитке приоткрылась еле заметная дверца. В квадратной дыре показалось бородатое лицо монаха в засаленной бархатной камилавке на густых черных космах.

Мордастый, краснолицый монах был больше похож на разбойника, чем на служителя церкви. Его левый, провалившийся глаз был закрыт суконной черной повязкой. Зато правый смотрел за двоих. Оглядывая по очереди каждого из ребят, страж ворот всем своим видом показывал откровенную неприязнь, плохо подавляемое злое беспокойство. Что-то воровское было в его настороженном взгляде.

— Чего надо? — утробным басом осведомился страж ворот.

Миша стал объяснять.

— А кто вы такие?

— Из уездного исполкома.

— Я вижу, какой тут исполком! — со злостью заметил монах. Острый взгляд его зрячего глаза зыркнул по лицам Антошки и Фильки. — Видали таких. Идите, отколь пришли! — и сильно захлопнул дверцу.

— Наш Панфил! Тот самый, который тогда нас с Антошкой выставил вон! — нисколько не огорчившись, весело воскликнул Филька. — Ух и силен же дьявол! Говорю — ну чисто Поддубный! Ка-ак схватит за шкирку…

— Молчи ты! — Миша растерянно огляделся. — Что теперь делать?

— Что делали, то и делай! Пускай распишутся и вернут. Они от нас так просто не отвертятся. А ну, давайте все вместе…

Еще сильнее, чем прежде, Филька забарабанил по нижним доскам ворот сапогом.

Прошло не меньше пятнадцати — двадцати минут. Ребята уже устали стучать и кричать, когда окошко в калитке опять открылось и Одноглазый мрачно сказал:

— Чего зря стучите? Мандат давайте…

В дыре показалась его крупная волосатая ладонь. Миша, поколебавшись, сунул в нее исполкомовскую бумагу.

Некоторое время страж внимательно разглядывал ее, шевеля мясистыми губами. Для чего-то он даже заглянул на оборотную сторону листка, раздумчиво помолчал, склонив кудлатую голову вбок, неохотно сказал:

— Пойду опять доложу, — и прикрыл дыру глухо скрипнувшей дверцей.

— Агафон Гусев из тех вон Бугров, женатый на Анке, старшей моей сеструхе, — начал неунывающий Филька, чтобы не так томительно было ждать у ворот. — Он сказывал мамке, ух ты какая у этих монахов жизнь. Особенно про «святого» отца Сергия. Живет, мол, тихо, в самой подвальной келье. И спит в гробу, может творить настоящие чудеса. Однако же, Агафон говорил, отец его помнил того «святого» еще в молодости. Тот, мол, испортил округ не одну хорошую девку. Была у него в любовницах даже богатая барыня. Приезжала к нему из Москвы в собственном экипаже. Ага! Не веришь? Истинный бог! — Филька перекрестился. — А все другие монахи, думаешь, чай, святей? Агафон рассказывал: только, мол, глянь в любую деревню округ монастыря, и что же? А то, что сколько ребят там бегают… а уж кто постарше — и совсем похожи на тех монахов! Приставь им бороды — не отличишь: то ли это отец Пафнутий, то ли иеродьякон Евфимий, то ли сам отец Никодим! Да и по ликам — какая святость! Истинные разбойники, вроде Одноглазого. Носаты, губасты, косая сажень. Святостью и не пахнет. Теперь среди них есть и такие, какие, мол, совсем на монахов и не похожи. Того и гляди, говорит, какой-нибудь из новеньких рявкнет, как в старое время: «Ша-агом ма-а-арш!»…