Нечто похожее испытывали Антошка, его товарищи «адъютанты» и многие из рабочих по отношению к Оржанову, Клетскому, инженеру Свибульскому и другим «господам», ехавшим, главным образом, в вагоне интеллигенции. Но вот пошли однообразные, одинаковые для всех дорожные будни. «Баре» и «голота» спали вместе на нарах. Сообща добывали дровишки. Разжигали рядом костры и возле своих вагонов варили в ведрах щи да супы. Помогали друг другу то в том, то в другом.

Постепенно все стало как-то подравниваться, притираться, перемешиваться. Завелись общие — и серьезные, и веселые — разговоры. Оказались общими песни. И выяснилось, к примеру, что «девки министра финансов» Клетского и сам он — совсем «без форсу», что мужик он начитанный, и уж если начнет о чем толковать — бери уши в руки и слушай. Вполне башковитый мужик!

Оказалось, что и сынок «оржанской барыньки» — парень тоже, считай, хороший, свойский.

«Спектакли, какие показывают у него в Московском театре, знает все наизусть и как зачнет представлять их в лицах, только держись!»

«А уж насчет анекдотов — животики надорвешь!»

«Артист — он и есть артист!..»

В довершение всего — теперь вдруг оказалось, что Оржанов еще и певец.

«Да с таким голосищем!»

«Ревет что наш паровоз, когда машинист Никитин требует открыть семафор!..»

— Чего же вы скрывали? — спросил Веритеев Оржанова, когда тот кончил петь и народ постепенно стал расходиться. — Такой голосище…

Оржанов смущенно пожал могучими плечами и промолчал. Внимание явно льстило ему, успех — несомненный. Но и расстраивало. Это было видно по тому смущенному, почти виноватому выражению, которое установилось на его порозовевшем от волнения мясистом и крупном, даже, пожалуй, по-мужицки грубом, но и по- своему привлекательном, мужественном лице.

— Нет, так у нас не пойдет! — все напористее нажимал на него Веритеев. — Если вас выпустить на концерте в той же Сибири, а может, и тут, на станции… это поможет вернее разных там просьб! За такой бас мы всех комендантов на станциях купим! Будут наш эшелон отправлять без очереди! — шутливо добавил он.

— Извините, но дело в том, — наконец признался Оржанов, — что у меня нет слуха. Совершенно нет. Что заучил с граммофонных пластинок, то и могу. Да и то…

Он виновато развел руками:

— Обделила меня природа. Мама еще в юности брала для меня хороших учителей, в консерваторию возила… «Дерево, — говорят. — Сильное, рослое, но — дерево».

— Как это «дерево»?

— Так. Мелодики нет. Звук есть, реву. А музыкальности — нет.

— А какая народу разница, заучили или поете по той… по мелодике? Ну-ка, спойте еще разок про род людской…

Оржанов замялся:

— Да я…

Из группы любопытствующих, продолжавших еще стоять перед теплушкой, протестующе понеслось:

— Что зря стесняться? Голос дай боже!

— Точь-в-точь Шаляпин!

— Давай, давай!

— Про-о-осим!

Растерянно улыбаясь, Оржанов с минуту помедлил, потом шагнул из глубины теплушки в самый проем широкой двери, набрал в легкие воздух по самое горло, выбросил правую руку вперед, как это делают все певцы, — и над толпой, над пристанционными шумами, над крышами пустых и набитых людьми других составов и деревянных домиков за привокзальной чертой сильно, насмешливо загремело:

— «Дубинушку» тоже поете?

— Пою…

— Чего я все думаю? — довольный, сказал Веритеев, когда возле теплушки утихли поощрительные хлопки и выкрики. — Драмкружок у нас есть? Хорошо. Спасибо вам. Оркестр — тоже есть. Вместе — они наш, так сказать, культурный резерв, опора во всех мероприятиях. Но оркестр оркестром, а песни — песнями. Чего у нас больше любят? Песни. Конечно, где про любовь, где частушки, а где и другие разные. Ну, а все ж таки песни! Послушал я, пока ехали: есть голоса! А теперь вот и ваш. Программа на целый концерт! Так что, сказать откровенно, есть мысль! Какая? А вот какая: Сибирь еще далеко, а когда долго держат, не отправляют, как нынче…

Бывает, что по занятости пути, а бывает — по саботажу меньшевиков и эсеров: «Вот, мол, вам, комиссарам московским!» Тут взять да и дать концерт в привокзальном клубе! В дело пойдет и «Златой кумир» и «Дубинушка». А тем более «Варшавянка» и «Смело, товарищи, в ногу». Уважим честных путейцев, расшевелим… Обоюдная польза! А? Давайте сейчас зайдем к коменданту…

— Но как же это, дядя Иван, получается? — неожиданно вмешался в разговор стоявший рядом Антошка. — Тут сказано, что «волю неба презирая» и «небес закон святой», когда бога нет? Вещь-то не наша…

— Да и царит он «во всей вселенной». Подумают, что до сих пор царит и у нас, — поддержал Антошку Гриня Шустин.

Веритеев растерянно хмыкнул:

— Хм… верно. Однако же, как говорится, репертуар… классика?

— Классика классов, какие остались там! — Антошка многозначительно кивнул в ту сторону, где виднелись последние теплушки их эшелона, что означало кивок на Запад. — Надо хотя бы, что «не царит», а «царил» в прошлом…

Молча слушавший их, вообще редко подающий голос Родик Цветков вполголоса предложил:

— С «царит» на «царил» — это можно сделать легко. Оно складывается само: «Чтил один кумир священный. Он царил во всей вселенной». А закончить можно хоть так:

— Какого еще «пленительного»? — насторожился Антошка.

— Так у Пушкина. Про звезду… декабристам.

— Ага… Ну и что?

— А то, что —

— Он… это… он… я сейчас.

Неожиданно для себя Антошка закончил:

— Правильно! — крикнул Гриня. — Так и петь.

— А что? И верно, не плохо, — согласился Веритеев.

— Тоже про сатану, — опять вмешался Антошка. — Раз его, как и бога, нет, то к чему? Лучше бы — «Капитал там правил бал…».

— Хм… ну-ка, Цветков, ты у нас стихоплет, прочитай теперь, что придумали, целиком, — попросил Веритеев. — Запомнил слова?

— Запомнил.

— Вот и давай…

Родик почти без запинки прочитал сообща исправленный текст арии Мефистофеля из оперы Гуно «Фауст» с новым рефреном: «Свергнув царский капитал, сам он занял пьедестал», и все согласились: теперь хорошо. Остается артисту Оржанову крепенько все это выучить, запомнить новые слова, а когда придется выступать перед путейцами и в Сибири, так и петь.

— Запомнишь слова-то? — переходя на дружеское «ты», спросил Веритеев Оржанова.

Тот замялся было, но тряхнул каштаново-темными волосами, твердо сказал:

— Постараюсь. Сейчас запишу, потом напою…

…Но напеть ему в этот раз не пришлось.

Из-под соседнего состава, за которым виднелись купы тополей и крыши пристанционного поселка, выскочил Филька Тимохин. Минуту спустя оттуда же вынырнул пунцовый от ярости мужик. Как потом выяснилось, это был один из едущих в эшелоне малознакомых Веритееву рабочих. Ругаясь на чем свет стоит, рабочий стал гоняться за Филькой, а тот, цепляясь на бегу то за одного, то за другого из стоящих перед теплушкой Оржанова людей, подталкивал их навстречу преследователю и поощрительно выкрикивал:

— Наддай, дядя! Так-так… еще поднажми! Молодец. Понравилась курица? Сам просил…

— Я те за эту курицу… я те за эту курицу, — вперемешку с ругательствами хрипло бормотал на бегу рабочий. — Только дай мне догнать!

— А я и даю! Вот я… бери!