Вначале Антошка похолодел от страха:

«Угадал, черт Сияльный! Главное теперь, не показать вида, а то засмеет». А когда услышал грязное слово, его охватила неудержимая злость:

«Вот поганый, что говорит! Да я тебе, стихоплет…» И неожиданно для себя изо всех сил ударил Воскобойникова в левую скулу.

Ударил — и испугался: вот тебе раз! А когда тот, не удержавшись и взвизгнув от боли, закачался и стал валиться набок, Антошка с чувством отчаяния и вины успел подхватить его на руки.

Так вместе они и свалились на тропку возле сарая.

К удивлению и радости Антошки, ему помог подняться с земли, а потом и. загородил спиной от лезущего с кулаками Воскобойникова не кто иной, как Филька Тимохин. При этом весело, не без насмешливости, пошучивал:

— Спрячь, стихоплет, кувалды свои в карман, скоро пригодятся косить-молотить у крестьян в деревне. Отзынь, говорю! Давай отсель в свой вагончик…

И когда тот, ругаясь, ушел, на вопрос Антошки: «Откуда ты? Жив?!» — беспечно ответил:

— Не одолела холера! Говорил, что ничто меня не берет? Я от болезней заговоренный!

…В тот день, когда санитары свалили его в бараке на землю, он дотемна пролежал среди мертвых — от слабости в полусне, в забытьи. А ночью не то проснулся, не то очнулся: холодно стало. Глянул в раскрытую дверь — на небе сверкают звезды, краешком посветила луна…

— И так помирать мне, Подсолнух, не захотелось, — рассказывал Филька, по обыкновению то размахивая перед собой длинными, нескладными руками, то прихватывая Антошку цепкими пальцами за рукав, за пуговицу или склоняясь к самому уху. — Так я перепугался могилы, что взял да выполз оттуда на волю. Выполз — гляжу и слушаю: ночь. На железке — стуки да бряки. В жилухе — собаки лают. В пузе — урчит, тянет ослободиться. Сделал что надо — и пополз на карачках дальше. И только выполз с этого двора наружу, привалился к чьему-то забору, как сразу наткнулся прямо на бабу. На Ефросинью Антипьевну. Как после узнал, старушка. Спасительница моя. Сердце у ней оказалось — чистое золото. «Ползешь? — говорит. — Живой? Значит, не время…» Ну я и пробыл у ней цельных семь ден. Травой какой-то поила, пузо мне укрепляла. За это ей десять крестиков дал… уж так-то рада была! А я, как пришел в себя, взял ноги в руки и — догонять. В Омске спросил, где наши? «Дальше, велят, езжай». Я и догнал. Вон с тем поездом, который дует в Семипалатинск. Первым делом глянул на свои нары. И что же?

Филька ожесточенно сплюнул:

— Раздел меня кладовщик Теплов! Взял я, понимаешь, один богатый материал, называется плюш…

Он запнулся и прилгнул:

— У бабки в сундуке нашел. Думал, срублю за него мешков пять муки. А что вышло? Теплов этот, черт, молчал всю дорогу, чего-то прятался ото всех, слова не скажет зря. Я думал — какое горе. А вот чего оказалось!

Крестики, слава те господи, не нашел, а плюш этот… ух, Подсолнух, какой был плюшик! В узорах весь и блестит! — не сдержался Филька от запоздалого восхищения. — А тот кладовщик… ну, не гад ли, скажи? «Рыжики» говорили, что в Омском сбежал. Боялся, видно, что я его там настигну. И я бы настиг! Я бы ему, бандюге…

Парень огорченно почмокал толстыми губами, вздохнул:

— Вот ведь как вышло. Да-а-а… что ни возьми, а не везет мне во всем. Правильно дразнят, что Епиходыч…

Вокруг ходили и гомонили разные люди. Топтались лошади, томясь у возов без дела. За вокзалом не столько ботал, сколько уже просто устало вздыхал истерзанный барабан и без отдыха подвывали медные трубы оркестрантов инженера Свибульского.

Ярмарка продолжалась, хотя уже явно все шло к концу — и азарт обмена, и взаимные расспросы да споры рабочих и мужиков, а в упродкоме переговоры Веритеева с уездным начальством о том, кто и куда направляется на работу. Вот-вот и машинист даст гудок, призывающий всех к вагонам — на последний перед работами митинг…

— Дядьку Сухорукого не видал? — вдруг опасливо спросил Филька.

— А что? — удивился его беспокойству Антошка.

— Да я, понимаешь ли, ус у него остриг…

— Слыхали! — Антошка хлопнул приятеля по плечу. — Но ты не горюй! Во-первых, так им и надо. А во- вторых, усы у них опять почти отросли.

— Мало ли! Сухорукий — все помнит. Половинщиков — ладно, сильно драться не будет. Сейчас вон хотел было мне наддать… да куда ему! А дядька Игнат — тот мужик в силе. С ним дело другое. Ладно бы только дал мне разок по роже. А то возьмет и попрет из ихней теплушки. А мне терять ее неохота, поскольку она с секретом: муки в ней больше домой привезу…

С минуту он раздумывал, внимательно оглядывая толпу. Потом решительно предложил:

— Пойдем вместе поищем Игната. При народе он зря драться не станет. А там, глядишь, и простит: в тот день, когда я остриг, больной все же был. Значит, был не в себе. Оттого и усы отрезал. Верно, Подсолнух? Так что давай поищем дядьку Игната…

Сухорукого они нашли на выходе с площади в город. Взъерошенный и сердитый, тот упрямо твердил Веритееву и Большакову, только что закончившим последнее совещание и направлявшимся теперь со списками в руках к вагонам:

— И не уговаривай, не поеду! Плевал я на вашу жеребьевку! Раз твой партейный Сережка Малкин обозвал меня врагом, то пусть так и будет: к мужикам в работники не пойду. Мне ихней муки не надо. Нам с бабой хватит и того, что сам наменяю. Так что, брат, отправляй и меня, и моих мужиков, которых вы обозвали «рыжиками», на прессовку сена. Есть тут, по жеребьевке кто едет на сено? Ну вот. На сено и отправляй. Туда мы поедем всем скопом в своей теплушке. А Малкин Серега пускай комиссарит в Мануйлове. Пускай возглавляет и хоть обсыплется той сибирской мукой! Я ему «врага» не прощу. Нипочем. Отправляй, говорю, на сено!

— Черт с тобой, — не выдержал наконец Веритеев. — Поедешь на сено, только отстань. Видишь, куда иду! — и взмахнул перед красным от злости лицом Сухорукого пачкой бумаг со списками отправляемых на места рабочих. — Митинг будет. Нынче же после него и уедешь…

Час спустя отряд Фомы Копылова из двенадцати вагонов, включая вагон «рыжиков», и в самом деле первый двинулся к разъезду Скупино. В трех-четырех теплушках ехали квалифицированные рабочие для ремонта и налаживания машин к предстоящей уборке в ближних к разъезду селах. В остальных были те, кто направлялся для разных подсобных работ, в том числе Зина с Клавой, Вероника, Филька и Костя Шустин.

В тот же день отряд Ивана Амелина спустился на юг, ближе к Семипалатинску.

Третья группа во главе с председателем завкома Игнатьевым растеклась живыми ручейками «шестерок» по селам и деревням иртышского побережья. С четвертой поехал в урочище Коянсу, включая Мануйлово, Сергей Малкин, назначенный также и временным уполномоченным ревкома по уезду. А большая часть эшелона осталась в Славгороде во главе с Веритеевым: здесь специально подобранные бригады рабочих разных специальностей, инженеры, плановики, счетоводы и организаторы производства должны были «поставить на ноги» механический завод и еще два-три небольших предприятия. Кроме того, на особую группу Петра Петровича Клетского, принявшего должность главного финансиста и плановика отряда, была также возложена задача вести и общий учет работы всех дружин эшелона.

В группе Клетского оказался и Константин Головин.

Из всех «адъютантов» Веритеева только Родика Цветкова оставили в Славгороде — в составе драматического кружка.

— Понимаете, Иван Николаевич, паренек оказался очень способным, — убеждал начальство озабоченный предстоящими гастролями своего драмкружка по деревням и селам уезда артист Оржанов. — Что мы везем с собой? «Суд над Советской властью». Вернее — за Советскую власть, против ее противников. Но текст его был рассчитан на подмосковного зрителя! Значит, в прежнем виде уже не годится. Я попробовал переделать его сам — не вышло. Попросил Цветкова, и парень справился! Оказалось, с нами ехал какой-то мужик из Сибири по прозвищу Бегунок. Родик поговорил с ним и вот, представьте себе, сумел переделать «Суд» на местного зрителя. А наши спектакли? Не будем же мы играть московский старый репертуар? Тут тоже произошла любопытнейшая история…