А Баоса все отсиживался в юрте, окруженный горьким дымом и горькими мыслями. Сколько он ни думал, сколько ни искал причин всех свалившихся на него несчастий, все концы мыслей, как нити невода сходятся к балберам и грузилам, сходились к Поте и Идари. И после долгих размышлений старик решил опять пуститься на поиски беглецов. На этот раз он решил ехать один на оморочке. Что будет делать с беглецами, если даже разыщет их, Баоса не знал, но прежней мысли о расправе уже не было. Он сам себе не мог ответить, зачем ему эти поиски, если шаман не разрешил ему расправиться с ними, если он не может выместить свою злобу на воре — Поте. Можно ему разлучить Поту с Идари или нельзя — он тоже не знал, потому что уж слишком непонятными были слова шамана. Баоса знал: куда бы ни сбежал Пота, он на кетовую путину непременно выедет на Амур, в другом месте он не поймает жирную кету, не заготовит юколы, а уж без юколы не осмелится остаться — это верный голод, если но зимой, то весной перед ледоходом.

«Надо по всем тоням проехать, на какой-нибудь я его встречу», — думал старик.

Он бы выехал без задержки, если бы не болезнь старого верного друга — Тэкиэна. Вот уже несколько дней его любимая охотничья собака не принимала пищи. Она лежала на подстилке возле хозяина обессилевшая, и только живые подслеповатые глаза ее блестели в полутьме юрты.

Баоса гладил отяжелевшую голову любимца и спрашивал уже сотый раз:

— Что болит, Тэкиэн? Грудь, живот? Может, чего маленько поешь? Умираешь, видно, оставляешь меня, все меня оставляют. — Старческая скупая слеза выскальзывала из узких глаз, как из подрубленного весеннего клена выползает сок, и медленно скатывалась по щеке.

Тэкиэн умер без стона, без хрипа, как умирают только сильные существа. Посмотрел последний раз на хозяина преданными глазами, устало сомкнул веки и уснул вечным сном.

— Ну вот и ты ушел, — тихо сказал Баоса. — Мне тоже, видно, надо собираться, я на земле скоро лишним стану.

К вечеру, когда все сыновья ушли на очередной замет невода; Баоса поднял на руки окоченевший труп Тэкиэна, прижал к груди и кустами, скрываясь от любопытных женщин и детей, зашагал к высокой релке. Но ему не пришлось одному хоронить своего преданного помощника. Когда он выкопал яму и опустил труп, к нему подошел Гаодага Тумали. Он молча помог засыпать яму.

— Жалко Тэкиэна, за всю жизнь не встречал такую собаку, — сказал он, когда сели выкурить трубку.

— Что поделаешь, ко всем приходит старость, — ответил Баоса. — Уж смотрел за ним, как за малым ребенком.

— Долго болел?

— Дней пять не ел.

Помолчали, Гаодага травинкой чистил трубку.

— Внук мне сказал, что ты пошел собаку хоронить. Почему мне не сообщил?

— Никому я не сообщал, незачем было, собака все же собака, какая бы она ни была.

— Не говори так. Тэкиэн тебя раза два из-под медведя вытащил, меня спас раз, другой на его месте свою шкуру спасать бы стал. У меня отец хоронил любимого пса, плакал, как не плакал, когда хоронил мать.

— Старый он был, прожил свое, — неопределенно ответил Баоса.

Гаодага так и не понял, о ком идет речь — о его отце или о Тэкиэне.

— Ты, друг, обозлен сильно, — мягко проговорил он. — Тебя нынче кругом несчастья преследуют, я тоже на твоем месте не знал бы, как быть. Тяжело тебе. Ты не сердись на меня, я не подхожу к тебе, потому что чувствую, как ты точишь сердце мыслями об Идари. Я не прошу за Исоаку женщину из твоего дома, тори тоже не прошу — не убивайся зря.

— Ты, Гаодага, считаешь меня нечестным человеком, — сердито ответил Баоса. — Я должен тебе вернуть человека за Исоаку и верну этот долг.

— Где же ты возьмешь человека? Идари хочешь разыскать?

— Это мое дело. Если человека не верну, то тори выплачу.

— Ты опять злишься, Баоса. Не для этого я высказал свои мысли, ты же знаешь меня, я говорю то, что подсказывает мое сердце.

— Я тоже не обманщик!

— Успокойся, Баоса, я еще раз повторяю, я не прошу твоего человека взамен Исоаки, не прошу тори, от всего отказываюсь.

— Твое дело отказываться, мое дело свое слово выполнять. Дал я слово — обязан выполнить.

Гаодага опять принялся чистить трубку.

«Ишь с какими разговорами пришел, — злился Баоса, — нашел предлог — хоронить Тэкиэна, Нет уж, не хочу я быть посмешищем для людей, хватит. Пусть что будет, то и будет. Больше не станете надо мной смеяться. А тебе, Гаодага, верну долг».

На следующее утро Баоса уехал в Нярги, отвез первую партию готовой юколы. Лодку обратно пригнал ездивший с ним Дяпа. На вопрос братьев: «Где отец?» — он ответил: «Уехал искать Поту с Идари».

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Разбушевавшийся на озере Болонь шторм заставил Токто два дня отсиживаться в густых тальниках. На третий день шторм утих, подул свежий верховик, и Токто поставил свой белый квадратный парус, похлопал мокрым веслом по вздувшейся парусине и озорно, по-мальчишечьи засвистел. Оба с Кэкэчэ с улыбкой смотрели на проделки мужа, они были довольны всем на свете — и мужем, и его шутками, и открывшимся осенним синим небом, и все свежевшим верховиком, — редко им приходилось ездить на лодке сложа руки, а когда выдается такой случай, почему бы не быть довольными? Женщины закурили и отдыхали, изредка перебрасываясь словами. Токто сидел на корме, лениво развалившись, и пел длинную, бесконечную песню, рассказывавшую о богатствах озера Болонь, прославлявшую его щедрость.

Выехавшие раньше Токто полоканцы задержались в Болони, и он догнал их в стойбище. На Амур выехали все вместе. Озерские нанай имели на Амуре свои тони на песчаном берегу ниже Малмыжа. Сюда каждую осень приезжали жители Хурэчэна, Сэпэриунэ, Тогда, Мунгали, здесь каждый год встречались родственники, друзья, влюбленные. Этот песчаный берег не раз становился местом гибели молодых охотников из-за жен, оскорбленных сестер, местом гибели женщин, которых ревнивые мужья ловили во время встреч с возлюбленными.

В конце тони среди густой заросли краснотала стояла одинокая яблонька — самое сухое и высокое место на всем острове, — и там любили озерские нэнай раскидывать свои берестяные летники. Но третий год, как озерские избегают этого некогда любимого места: три года назад гордый охотник Мигдя Киле из Хурэчэна застал среди краснотала красавицу жену Ангу с возлюбленным и зарезал ее, а молодого охотника избил так, что у того из носа и рта хлынула кровь. Мигдя ни перед кем не ответил за убийство жены, пристыженные ее родители даже не посмели потребовать судебного разбирательства, а молодой любовник только благодарил эндури, что остался в живых. Правда, старшие его братья подняли было голоса, но все родственники запротестовали, заявив, что не станут участвовать в кровной вражде, да и объявлять вражду им стыдно. Так затихло это дело, но только с тех пор озерские перестали селиться на той возвышенности с красноталом, которая напоминала им о пролитой крови.

Этой осенью Токто решил поселиться на запретном уютном местечке. Когда он объявил о своем решении женам, те переглянулись испуганно и решительно запротестовали. Женщин поддержали соседи, с которыми Токто должен был рыбачить одним неводом.

— Будем жить, здесь самое удобное место, — настаивал Токто. — Мышей мало, насекомых всяких мало, юкола будет быстро сохнуть.

— Соромбори, грешно, — твердили рыбаки и их жены.

— Послушай людей, — взмолилась старшая жена Оба. — Из-за твоего упрямства нас может посетить несчастье.

Оба знала, на какую душевную струну мужа нажимать, она намекала на смерть своих детей в младенчестве, она знала, как Токто жаждет иметь кучу сыновей и дочерей. Токто нахмурился, но только какое-то мгновение лицо его оставалось хмурым, потом вдруг улыбнулся, обнажая белые как снег зубы.

— Ничего, Оба, не из-за этого бывают несчастья. Друзья, будем здесь жить, весь грех принимаю на себя. Если меня преследуют пятьдесят чертей, то пусть появится пятьдесят первый.

Не было среди озерских нанай человека, который бы не был знаком с Токто, все охотники знали его как храброго, неутомимого человека и все с уважением относились к нему. А молодые охотники во многом подражали ему, искали его дружбы. И сейчас, после некоторого колебания, они согласились с Токто, кто просто бравируя, а кто боясь прослыть трусом.