— Скоро приедем в Кентукки, — сказал папа. — Эх, какая там трава, мятлик называется, с голубым отливом, представляешь? И лошади чистейших пород. Кентукки тебе понравится.

«Мне нравится Западная Вирджиния, а голубым мятликом можешь набить свою трубку, дыми, пока сам не посинеешь», — мысленно огрызнулась я.

— А потом будет Теннесси, там мы переночуем.

Я поджала губы:

— Ну и ладно. Там так там.

— Все будет здорово, вот увидишь. В Луизиане очень интересно. Она полна загадочности, таинственного очарования. Это как смотреть на что-то сквозь туман, все становится непохожим на себя.

— Луизиана полна болотных крыс, — добавила я и отвернулась.

— Что ж, раз вы не желаете разговаривать, мне остается только свистеть.

Его свист ввинчивался в мозг, как скрежет пилы, но я терпела. Наконец папе надоело, и он умолк. Я восприняла это как свою победу.

В Кентукки было очень красиво, и лошади классные, папа нисколько не приврал. Никогда не видела таких красавиц. Одна понеслась галопом рядом с нами, мерно покачивая точеной головой. Сразу захотелось такую же. Я могла бы лететь на ней по склону, все выше и выше, как на Фионадале, по-настоящему, а не понарошку.

В Теннесси тоже было красиво. Мы свернули к небольшой гостинице с вывеской из мигающих лампочек, папа пошел платить за номер. Дожидаясь его, я наблюдала за малышом и девчонкой, они шли по тротуару со своими родителями. Мама со смехом что-то такое сказала папе. Мальчишка подпрыгивал, как мячик, держась за отцовскую руку. Он так радовался возможности попрыгать, что я не могла сдержать улыбку. Девчонка маленькая совсем, а вышагивала важно, будто принцесса. Тряхнув каштановыми кудряшками, она улыбнулась отцу. Когда семейство поравнялось с машиной, мисс Воо-бражуля, стрельнув в меня глазами, высунула язык. И быстренько удрала, вцепившись в мамину руку. Вот мерзавка, возмутилась я.

Вернулся папа, поднял верх машины и поехал на парковочное место. Встал, выскочил наружу, забрал чемоданы. Он постоянно был в действии. Рулил, парковался, выпрыгивал, запрыгивал, тащил чемоданы, говорил, свистел. В комнате стояли две кровати с пухлыми перинами, комод и столик. Я отогнула край покрывала, чтобы проверить простыни, Муся-Буся говорила, что всегда так делает. В почти темной комнате простыни исправно белели, но смутно.

— Есть хочешь? Тут рядом я приметил ресторанчик. Ты как, не против? — Он криво улыбнулся и нервно взъерошил пальцами волосы, которые тщательно расчесал перед тем, как войти в гостиницу.

Я кивнула, что еще мне оставалось? В ресторане выбрала жареного цыпленка, вареную кукурузу и молоко. Папа заказал то же самое, только вместо молока пиво. И еще было мороженое, мне клубничное, папе шоколадное. Официантка сообщила, что ее зовут Шалайн. Украсив наши бокалы вишенками и взбитыми сливками, она поставила их на стол и подмигнула папе. И еще она облизнула кончиком языка губы, знакомая уловка, мамина. Доели мы мороженое, папа расплатился, добавив нехилые чаевые. Протягивая Шалайн деньги, что-то ей шепнул, та, кивнув, расхохоталась и положила ладонь на его руку.

Когда вернулись в номер, я достала книжку и, сунув под спину подушку, уселась почитать.

— Мне надо позвонить, Букашка. — Папа схватил телефон и скрылся в ванной, тщательно затворив дверь.

Немного подождав, я на цыпочках подкралась к ванной.

— …Энди я оставил у нее.

Сквозь щелочку у пола проскочила тень от папиного ботинка. Ненадолго. Папа бродил по ванной взад и вперед. То есть делал шаг, разворачивался и снова делал шаг.

— Погоди, вот тут ты не прав. Я предпринимаю все возможное.

Я услышала шорох пластиковой занавески. Догадалась, что папа осматривает ванну, еще одна гигиеническая блажь от Муси-Буси.

— Это ты так считаешь, Иона. — Папа подергал ручку на бачке. — Нет, она согласилась на эту сделку. — Скрипнул открытый и тут же привернутый кран. — Когда твоего отца выпустили из тюрьмы? — Громкий удар сиденья об унитаз. — О-о. Надеюсь, рак довершит то, с чем не сладила даже тюрьма. — Шуршание бумаги. — Я понимаю, мне тоже горько было их разлучать, но… — опять скрежет крана и журчание воды, — отдай Билли… всего наилучшего… поддерживать связь, да. — Он выключил воду. — Я всегда тебя любил, Иона… ладно, хорошо, ну пока. — Тренькнул телефонный рычаг.

Я — бегом в кровать и снова за книжку. Вышел папа, грохнул телефон на тумбочку и замер, позвякивая ключами в кармане. Потом стал бродить по комнате, все подряд разглядывая, светильник, кровать, картинки на стенах, занавески. Трижды посмотрел на свои часы. Постукал об пол правой ногой, пятка-носок, пятка-носок.

— Интересная хоть книга, а, Букашка?

Я пожала плечами.

— И что мы читаем?

Я протянула ему свои «Приключения Тома Сойера».

— Как? Неужели это не Шекспир? — Он вскользь улыбнулся, потом стал барабанить пальцами по ляжке. — Пойду приму пивка. А ты запри дверь, ладно? И на улицу ни-ни. — Он чмокнул меня в щеку. — И вообще, не очень-то зачитывайся. Нам еще ехать и ехать.

Я открыла сто девятую страницу, заложенную оберткой от жвачки.

Том отвлекся от своих тайных тревог, потому что их вытеснила другая, более важная забота.

Захлопнулась входная дверь. Я снова прочла эту фразу, и в третий раз, еле-еле заставила себя сосредоточиться.

…Разбудил меня папа, когда нащупывал ключом замочную скважину. Даже не сказав «спокойной ночи», бухнулся на кровать и вздохнул, пахнуло тяжелым пивным перегаром.

Я не спала, ждала, что вот сейчас он захрапит. И внезапно вспомнила, что оставила под кроватью свою Особую коробку. И одеяло бабушки Фейт. Я была так озабочена тем, чтобы вести себя «как большая», что забыла самые важные вещи.

Когда меня все-таки сморило, приснилась мама. Я держу ее за руку, а она тащит и тащит меня прочь от Энди. И вот он уже совсем далеко, крохотная точка, но мы с ней этого не замечаем. В какой-то момент мы начинаем смеяться и размахивать сцепленными вместе руками, все выше и выше. Я заглядываю маме в лицо, она широко улыбается и внезапно превращается в Шалайн.

…Когда я проснулась, папа уже брился.

Завтракали в том же ресторанчике, ели печенье под белым ванильным соусом. Папа выхлебал три чашки кофе и все время тер лицо и глаза. Шалайн не было, к нам подошла седая официантка, «Дорис», прочла я на бирке, пришпиленной к форменной блузке. У Дорис смех был естественным и спокойным, она не облизывала губы и не подмигивала.

Когда мы сели в машину, верх папа опускать не стал, сказал, что скоро будет очень жарко. Я глазела по сторонам, упрямо высматривая что-нибудь стоящее, но ничего такого не попадалось. Ни тебе гор, ни бегущих лошадей. Все какое-то расплывчатое, сумбурное. Я сделала вид, что сплю, притворялась до самого ланча. Перекусывали мы прямо в машине, жир от гамбургера попал на руку и стал стекать к локтю. А мне было плевать, что руки у меня в жире, что волосы свалялись, что я сплю в том же, в чем хожу. Посмотрела бы на меня сейчас моя мамочка, злорадствуя, мечтала я.

После еды я заснула по-настоящему, а открыв глаза, увидела склонившегося надо мной папу, он улыбался.

— Проснулась? Вот и умница. Посмотри на кипарисы, видишь, с них свисают длинные зеленые бороды? Это испанский мох. Хорошо, что мы уже дома.

«Дома у кого?» — метнулось у меня в голове. Все было совсем незнакомым и словно бы невсамделишным.

Потом папа указал на огромные дубы. Великаны, по-другому не скажешь. Будто могучие древние старцы, они возвышались над остальными деревьями, словно бы их охраняли. Мир вокруг был зеленым, мохнатым, бархатным, мшистым. Мы въехали на заправку долить бензина. Снаружи машины меня обдало зноем, горячим, как дым из выхлопной трубы. Одежда мигом прилипла к телу, и не получалось дышать полной грудью, влажный плотный воздух с трудом протискивался в легкие.

— Ох-хо, — вырвалось у меня.

Папа рассмеялся:

— Ничего, Букашка, привыкнешь.

Ну прям. Ни за что не привыкну. Никогда.

ГЛАВА 15. Какая отрадная картина