И вот я уже плыву в сон. Но тут почему-то вспомнился братишка Бобби, как он сидел у меня на коленях. Это когда я только слегка задремала. Закрыв глаза, будто смотрела кино про тот день, так ясно все вспомнилось. День был хорошим, одно не давало покоя: Энди так и не привезли в Луизиану. Яркий кадр: передо мной стоит Ребекка с лицом раскрасневшимся от плиты (готовила угощение по случаю Дня благодарения). Она сфотографировала нас, Бобби и меня. И мне стало вдруг хорошо. О маме я в тот день почти не думала. Целый день не думала.
…Я уже почти уснула, и вдруг в воздухе неслышно прозвучало:
— Вирджиния Кейт, когда же ты зайдешь в мою комнату? Почему ты трусишь?
Уткнувшись лицом в подушку, я пробормотала:
— Мама, мне страшно, что ты окажешься такой, какой все тебя считали. А не той, кем ты была на самом деле. Надеюсь, была.
Мама промолчала, и правильно сделала.
ГЛАВА 20. Детка, сегодня в воздухе веет чем-то необыкновенным
1966–1967
Про то, что Ребекка ждет ребенка, мне никто ничего не говорил. Папа только глупо ухмылялся. Когда я спрашивала об этом Мику, он молча пожимал плечами. А Ребекка ходила осторожно, как по курятнику, будто боялась раздавить яйца, и постоянно держала руку на животе. Мы с ней больше не ели вместе попкорн, не смотрели телевизор и не сплетничали. Но я не обижалась. Помогала ей, как умела, потому что она постоянно чувствовала слабость. А про ее растущий живот вообще не спрашивала. Не говорят ничего, и ладно.
Однажды (я как раз бросила в сковороду с фасолью огромную луковицу) Ребекка пришла в кухню, прижимая к себе желтую ванночку.
— Вот что, Вирджиния Кейт, у меня будет ребенок. — Взгляд у нее был виноватый, как у собаки, только что погрызшей ваши тапки.
Я старательно помешивала фасоль, чувствуя себя невероятно взрослой, взрослее их всех.
— Посмотри, сколько мне всего надарили. Я сегодня устраивала вечеринку в честь будущего малыша.
Достав из ванночки крохотные башмачки, она протянула их мне, легкие, как бабочка.
Мне вспомнился тот день, когда мама уехала в больницу, а вернулась домой уже без будущего малыша. Его больше не было.
— Я должна была давно с тобой поговорить. Но боялась сглазить. — Она потерлась щекой о пушистого кролика. — До чего мягкий. — Она протянула игрушку мне. — Потрогай.
Я тоже потерлась щекой о кроличью спинку.
Она показывала мне подарки, помню коробочку с серебряной погремушкой, которая лежала внутри в ватном гнездышке.
— Теперь я не буду ничего от тебя скрывать. Договорились? — Она положила мне на плечо руку.
Я замерла, отшатываться совсем не хотелось. Этот ее жест означал, что она теперь считает меня своей. Но я все-таки отшатнулась, потому что накатила обида на всех их, за идиотские ухмылки, за лицемерие.
Взяв в руки распашонку, Ребекка нахмурила брови и продолжила:
— Поэтому я хочу сказать, что от твоей мамы приходили письма. И ты должна их получить.
Я вытаращила глаза.
— Она писала тебе и Мике. Писем несколько. Твой отец решил, что лучше подождать, когда ты немного подрастешь, а Мика… в общем, когда он меньше будет сердиться.
Она глянула на свой живот, провела по нему ладонью.
— Я пыталась отстраниться, не вмешиваться. Я ведь тебе не мама, и мне трудно определить, что и как надо. Понимаешь?
У меня сдавило виски и свело мышцы живота.
— Папа спрятал их, но я знаю куда.
Ребекка пошла к себе в спальню. Я ждала, стоя на месте как истукан. Она принесла большой коричневатый конверт.
— Прости, Вирджиния Кейт. Впрочем, едва ли такое можно простить.
Я схватила протянутый конверт. Внутри лежало несколько писем, перевязанных красной лентой.
— Почему он их спрятал? Они мои.
— Лапуля, твой папа… он… — Она запнулась и вздохнула. — Все верно. Письма действительно твои, он не имел права прятать их от тебя.
— Ненавижу его! Он теперь не мой папа. Он теперь только болтает всякие глупости и пьет эту свою крепкую вонючую гадость! И никто не сказал мне про ребенка. Как будто я тупая малявка! Все смотрели на меня так, будто меня вообще нет, а я есть, есть!
Я убежала к себе, зарылась лицом в розовую подушку. Так запыхалась, что не могла дышать, и забухало в голове. Немного остынув, села и стала читать письма, все подряд.
Мама писала, что у нее появился друг, Харольд. Мама писала, что продала «рамблер» и купила «шевроле». Мама писала, что миссис Мендель желает мне счастливого Рождества и поздравляет с Новым годом. Мама спрашивала, куда подевались ее помада, пудра и щетка для волос, «ты с собой утащила, да?». Мама писала, что тетя Руби передает привет. Мама писала, что я должна попросить у папы денег.
А последнее ее письмо было таким:
Дорогая Вирджиния Кейт, как ты, детка? У меня все хорошо. У Энди тоже все хорошо. Он подрос. Ты тоже наверняка подросла. Как там Мика? Наверное, уже совсем большой. Очень бы хотелось, чтобы вы иногда приезжали. Хотя понимаю, что этому не бывать. Только если вдруг вашему папе понадобится сбагрить вас обратно. Так что же он? Пусть приедет, пусть вернет моих маленьких, вернет в родной ваш дом, дети. Но он же эгоист, думает только о себе! Это он виноват в том, что мы все никогда больше не будем вместе. Это он виноват в том, что я никогда больше не увижу тебя и Мику, никогда. А ты никогда не увидишься с Энди, с маленьким своим братиком. И все потому, что твой папа не желает опомниться, включить мозги. Он один во всем виноват, так и знай, Вирджиния Кейт. Я бы позвонила, но телефон отключили (скажи об этом папе, можешь и письмо показать). Наверняка у тебя теперь полно всего, всяких чудесных вещиц. Игрушек наверняка даже больше, чем у Энди. А модных одежек, возможно, больше, чем у меня. Наверняка эта женщина покупает тебе все и думает, что она что-то, а сама совсем не то, что она думает. Правда, духи у нее наверняка тоже хорошие. Мне кажется, мы с Харольдом поженимся и уедем в Париж. Не забывай меня.
Мама
Я прочитала письмо четыре раза: а вдруг что-то пропустила или не так поняла? Нет, все я поняла правильно.
Энди присылал мне листки из тетрадей и раскраски, но было и одно настоящее письмо:
Дорогая систренка, я скучаю по тебе. Кагда ты приедешь домой? И Мика кагда? Почему ты не писала мне? Мне ужасно плохо, потому что ты миня забыла. Гора то шумит, то плачет, ужасно громко. Мама уже давно не плачет. Я уже почти большой, а взрослые парни не плачут. Но я очень сильно скучаю. Почему ты миня не любишь? Мама сказала, ты никагда не вернешься. Почему? Ну пока,
Энди
Внутри сложенного листочка было фото. Энди. Грустный-прегрустный.
Я стиснула кулаки, до боли. Я скрипела зубами. Хотелось на кого-нибудь наорать, но никого рядом не было. Хотелось забиться в шкаф и умчаться верхом на Фионадале подальше отсюда. В животе екало и дрожало. Шершни жужжали все громче и громче — голова моя едва не лопалась. Я снова легла на розово-белую постель и сжала голову руками, внутри черепа роем носились кусачие шершни и грохотали барабаны.
Когда головная и душевная боль сделались невыносимыми, я впала в дрему. И тут же увидела бабушку Фейт, она плакала и плакала и становилась все меньше. В какой-то момент я перестала ее различать, перестала слышать плач, и ее и Энди. Потому что меня окутал сон. Я спала. Часы складывались в дни, дни в месяцы. Я жила в состоянии мутной отрешенности, в ту пору я не писала писем маме и Энди, не старалась учиться на «отлично», ничего не фотографировала, посеревший от пыли фотоаппарат лежал на комоде. Я забросила дневник, дни мелькали один за другим, а чистые страницы пустовали. Меня не вывело из забытья рождение Роберта Лоренса Кэри, Бобби. Я с малышом даже не играла. Я перестала читать книги, я не притрагивалась к попкорну, который делала Ребекка, хотя она и добавляла сахар.
В сонном оцепенении я пережила визит Муси-Буси, по-прежнему неуемной. Едва не спалила кухню, в тот же день опрокинула отбеливатель на сохший в ванной новый костюм Ребекки, а чуть погодя заявила «любимой невестке», что та похожа на скелет — и это результат помешательства на диетических крекерах. В общем, все в мире шло своим чередом, и никто не замечал, что я в коме, в глубокой спячке. Я спала и спала, пока в мою отключившуюся от действительности голову не пробился однажды голос мисс Дарлы, а потом смех маленького Бобби.