Ребекка сидела очень прямо, такая вся несчастная, и такие трогательные, похожие на ракушки уши, и беззащитная длинная шея.

— Мика, я сказал, заткнись, черт тебя возьми, — грозно произнес папа.

Мика продолжал сверлить взглядом папин затылок, задиристо вскинув подбородок. Видимо, ему хотелось, чтобы взгляд его был таким же ощутимым, как удар.

— А что такого, папа? Я действую тебе на нервы?

Съехав на обочину, папа заглушил мотор и обернулся.

— Вылезай, живо.

Мика пожал плечами, притворившись, что ничуть не испугался. Они отошли в сторону, и папа дал себе волю. Он яростно жестикулировал, он орал диким голосом. До ушей моих донеслось:

— …такое безобразное отношение!

А Мика был готов стереть папу в порошок, мелкий-мелкий. Он неистово тыкал пальцем в сторону машины, я разобрала часть фразы:

— …не заслуживаешь ее, вообще никого не заслуживаешь…

Резко развернувшись, Мика кинулся к машине, а забравшись, скрестил руки на груди. Он тяжело дышал, щеки горели.

Папа весь сгорбился, я испугалась, что он сейчас упадет. Он вытер глаза, потом выпрямился и тоже залез в машину.

— Ладно, едем домой. Я очень устал.

Бобби сразу заскулил:

— Ты сказал, молозеное. Ты сказал, всех засыновят, а потом молозеное.

Тут плечи Ребекки дрогнули, и раздались всхлипывания. Никогда не видела, чтобы она такплакала.

Бобби обнял ее лицо ладошками:

— Не плакай, мама. Не нада мне молозеное. Пасти меня.

— Прости меня, Ребекка, — медленно проговорил папа.

Она ничего не ответила.

Припарковавшись, папа сразу выскочил и торопливо зашагал к крыльцу. А мы остались, словно надеялись, что, если еще тут посидим, все волшебным образом изменится.

Мика наклонился к Ребекке. Лицо его смягчилось, взгляд потеплел.

— Ребекка… прости меня, мне очень жаль.

Она обернулась:

— Я знаю, Мика. Я понимаю… больше, чем ты думаешь.

— Не бойся, мама, — сказал Бобби. — Я всех-всех засыновлю.

Он повернулся ко мне, расплывшись в улыбке. Мне захотелось крепко обнять этого неугомонного чертенка. Сию секунду.

Мы вылезли из машины, гораздо медленней, чем забирались туда перед поездкой. Из окошка выглянула мисс Дарла, державшая на руках Софию.

Я махнула ей, мисс Дарла махнула в ответ, потом еще лапкой Софии. Я кое-как добрела до спальни и бухнулась на кровать, прямо в новом платье. Я теребила цепочку мисс Дарлы, стараясь не прислушиваться к плачу Ребекки, доносившемуся из ее комнаты. Я услышала звяканье льда о стенки стакана. И сразу резко села, сердце мое готово было выскочить из груди и из комнаты. Но сама я не могла никуда выскочить, безмерно устала. Раскрыв кулон-лошадку, я вытащила бумажку. Развернув этот миниатюрный свиток, прочла: «Листки бумаги не любовь, это всего лишь листки бумаги».

Я снова улеглась и мгновенно уснула. Мне снилась мама, она оторвала меня от Ребекки. Ребекка кричит, зовет меня. Я выдираюсь из маминых рук, рвусь назад, к Ребекке, но мама не отпускает, тащит прочь. Чем дальше меня оттаскивали, тем громче звучал голос Ребекки. Когда я проснулась, рядом стояла настоящая Ребекка, с тарелочкой, на которой лежали два воздушных лимонных пирожных. Ребекка села на кровать, поставила тарелочку на покрывало, и мы, не произнеся ни слова, стали лакомиться.

Когда от этого чуда не осталось ни крошки, Ребекка сказала:

— Вирджиния Кейт, мне жаль, что все так вышло, честно, очень жаль. Хотелось, чтобы все формальности тоже соответствовали действительности. Не получилось. Но это ничего не значит, я отношусь к вам по-прежнему, и к тебе, и к Энди, и к Мике. Я хочу, чтобы вы это знали, чтобы верили мне.

Я прижала ладонь к серебряному кулону мисс Дарлы. Ей я тоже верила.

Позже, уже ночью, ко мне зашел Мика. Сел на кровать.

— Я еще раз извинился перед Ребеккой. Я же на самом деле люблю ее.

— Это я все сглазила. Вон что натворила.

— Ну что ты несешь? Странная какая. — Он огляделся. — Знаешь, без розовых фиглей-миглей стало гораздо лучше.

— Да-да, я сглазила. Решила про себя, что не соглашусь, что останусь маминой.

— О господи, не пори чушь, одними мыслями ничего изменить нельзя. Пора бы тебе это понять. Если бы такое было возможно, ты бы запросто, чуть что не так, заменяла бы тем, чем надо.

Он кинул в меня Фионадалу, попал прямо в лицо.

— До сих пор питаешь слабость к мягким игрушкам?

— А тебе-то что? — Я показала ему язык. — А ты действительно хочешь, чтобы Ребекка тебя усыновила?

— Мало ли что я хочу. Мама никогда нас не отпустит, она же только о себе думает.

— А может, и не только.

— Смотри, как бы она тебя не охмурила, сестренка.

— А почему она не приехала хотя бы просто с нами повидаться?

— Вот это хороший вопрос. — Он подбросил вверх мою новенькую синюю подушку. — Я надеялся, что все будет нормалек до того, как я уеду. — Поймав подушку, он прижал ее к груди. — Я хочу, чтобы у вас с Энди все было хорошо, чтобы мне за вас не волноваться.

— Все у нас будет нормально, Мика. Об Энди я позабочусь.

Потрепав меня по голове, он встал.

— Как же ты похожа на маму.

— Не выдумывай. Я похожа на себя. И на бабушку Фейт.

Он внимательно на меня посмотрел.

— Мм… пожалуй, и на бабушку тоже. — И развернулся, собравшись уйти. — Спокойной ночи. Крепко спит только тот, кто клопов изведет.

— Мика, постой.

— Ну?

— Знаешь, я все же довольна, что у меня есть такой брат, как ты.

— А мне-то что?

Но по лицу Мики было понятно, что он рад.

ГЛАВА 27. И тут затрезвонил телефон

1971–1972

В ту среду уже с утра была немыслимая жара. Я валялась в кровати, болтая ногами и хихикая над похищенным у Мики журналом «Мэд мэгэзин», а именно над комиксами про шпионов и над пародиями на фильмы. Отложив журнал в сторону, я подумала, что скоро заканчиваю девятый класс — и до сих пор ни с кем не целовалась. Вспомнила, что Вэйн отводит глаза, когда натыкается на меня в школьном коридоре. И вообще, школа — это отстой.

Я выделялась в школьной толпе, примерно так выглядит прожаренный тост рядом с горой ломтиков белого хлеба. Девчонки были по большей части светленькими, а кто не совсем, мазали волосы ватными шариками с перекисью. Некоторые подхватывали волосы на лбу кожаным шнурком, воображали себя индианками или просто ради экзотики. Чтобы посмуглеть, они жарились под луизианским солнцем, предварительно намазавшись детским лосьоном. Или терли кожу разведенным йодом. Были у нас и брюнетки, каджунки и темнокожие, но они держались отдельными стайками. А кто я, сие было неизвестно, мне ведь так и не рассказали, кто мои предки, и я не знала, к какой мне нужно прибиться стае.

Я услышала звон упавшего на пол стакана и возглас Ребекки:

— Черт!

Ну что же, побежала на кухню подметать осколки. Ребекка улыбнулась, в благодарность за помощь, а может, за моральную поддержку. Выкинув осколки в корзину, я начала мыть холодильник. С этим можно было еще подождать, но раз пришла, хотелось сделать что-то полезное.

— Что собираешься делать летом? — спросила Ребекка.

— Читать, фотографировать, в основном это.

— Звучит заманчиво. — Она вытащила из шкафа кастрюли и сковородки, проверила, не надо ли их чистить. — А я с осени буду больше работать. Ведь Бобби пойдет в первый класс. — Она посмотрелась в начищенный бок кастрюли, как в зеркало.

Интересно, что она там увидела? Лично я видела ту, кого все чаще воспринимала как мать, а не как чужую женщину, вынужденную с нами возиться.

После того как мама устроила этот фарс с усыновлением, жизнь снова пошла своим чередом. Мика теперь занимался живописью, хотя, на мой взгляд, он рисовал лучше своего преподавателя. Энди гонял с друзьями в футбол, их набралась целая команда. Бобби играл в детский бейсбол. Папа все рвался на какие-то деловые встречи, но в конце концов оставался дома.