Открылась дверь, из соседней комнаты Ада внесла орущего ребенка, за ней вошла Вера все в том же черном платке, завязанном концами назад.

— Мамка, есть давай! — сказала Ада и подала сына.

Нина привычным движением' задрала свитер и, развязав тесемочки казенной рубашки, приложила сына к маленькой тугой груди. Вера села рядом, смотрела, как он сосет, потом спросила:

— Как ты его назвала?

— Виктором.

— Как хорошо. И главное, он похож.

Они помолчали, потом Вера опять спросила:

— От Виктора письма получаешь?.

— Было одно, еще в Москве. Из Молотова.

— Он давно уже в Стерлитамаке, и два месяца от него нет писем.

Стерлитамак! Два месяца! Выходит, ни писем, ни телеграмм моих он не получил… Где-то она уже слышала про этот город Стерлитамак, но где? Потом вспомнила: кажется, тот старик с девочкой, что сидел на Илецком вокзале, пробирался в Стерлитамак.

Два месяца! — опять подумала она. Но сюда-то он непременно напишет и узнает, что я здесь. Что мы все вместе — я, сын, Вера, отец…

Вера сидела, пригорюнившись, смотрела на ребенка, и Нине она сейчас казалась близкой, родной, хотелось поговорить с ней, рассказать о себе — и про Ташкент, и как в Аксае ее сняли с поезда, и как пропали все ее вещи… Но Вера уже встала, поправила сползший на лоб платок.

— Поторапливайся, уже темнеет, папа тебя проводит.

Куда проводит? — удивилась Нина. Они все еще не знают, что я приехала к ним и провожать меня некуда.

Там, за дверью, стучали посудой, слышался звук шагов и голос Ады, а тут было тихо, мальчик спал, свернувшись клубочком, мать Ады дремала в кресле, некрасиво раскрыв рот, ее маленькая худая рука лежала у мальчика на плейе.

Нина разглядывала комнату, наверно, когда-то это была комната Виктора, и пыталась представить, как здесь было при нем… Но нельзя было угадать, как выглядела комната в то веселое мирное время, сейчас она была по-вокзальному неуютной, временной: эти старые кушетки с тонкими ножками, дощатый пол с облупленной краской, в углу свалены вещи, которые некуда приткнуть…

Сын уснул, отвалившись от груди и все еще присасывая губками, Нина пбправила свитер, пригладила вблосы. Потом встала, прижав сына, пошла к двери, за которой ждала неизвестность.

В большой комнате от абажура разливался спокойный желтый свет, Ада убирала со стола, Вера переодевалась за дверцей шкафа, Михаил Михайлович сидел за столом, сжав кулаками виски…

— Положи его на кровать, — улыбнулась ей Ада, и Нина, откинув покрывало, опустила спящего ребенка подальше от подушек, несмело присела рядышком. Михаил Михайлович поднял голову, посмотрел на нее, потом встал, подошел к кровати. Она опять удивилась, какой он маленький и как не похож ни на Виктора, ни на Веру.

— Значит, Витька… — Он покачал головой. — Что ж ты, Витька, так поздно пришел, не дождалась тебя бабушка Лена…

Он коротко взрыднул, седоватые волосы распались надвое, упали на глаза, он ладонями отвел их назад. Суетливо потоптался возле внука, склонился над ним.

— Вылитый Витька. Как-нибудь найду карточку, оде ему три месяца, вылитый… Теперь у нас. двое Витек Колесовых.

Он стал ходить по комнате, вздыхая и потирая лицо, часто останавливаясь, смотрел в окно и все покачивал головой.

— А я только вчера с окопов вернулся… Вызвали, думал — по работе, а тут…

Он опять заплакал, Вера подошла к нему — она была уже в халате — обняла отца.

— Ладно, папа, успокойся. Ничего не поделаешь.

Второй раз Нина слышала про окопы — зачем здесь, у Саратова, окопы? Но она ни о чем не спросила.

Михаил Михайлович посмотрел на нее.

— Ты где живешь?

— Нигде, — не сразу ответила Нина. — Я прямо с поезда к вам.

Михаил Михайлович переглянулся с дочерью и снова посмотрел на Нину.

— К нам?.. Почему — к нам?

Нина заметила, как сразу похолодели его глаза, а лицо стало озабоченным и напряженным.

Надо было сперва списаться… Предупредить…

— Я из Илецка давала телеграмму.

Они опять переглянулись.

— Никакой телеграммы мы не получали… И почему из Илецка?

Нина молчала. Ей уже не хотелось рассказывать ни про Ташкент, ни про Аксай, она смотрела; как Михаил Михайлович озабоченно ходил по комнате и без конца убирал падающие на глаза волосы, заводил ладони на затылок, от этого казалось, что он сейчас сладко потянется или спляшет «цыганочку».

— Сперва надо было списаться, — повторил он, и слова эти казались Нине бессмысленными: как 'это «списаться», если и телеграммы не доходят?.

— Виктор советовал в случае чего ехать к вам, — упавшим голосом сказала она.

— Но он же не знал, что к нам уже подселили… — Он повел ладонью в сторону Ады, Ада быстро стянула скатерть, ушла на кухню.

— А где же твои вещи? — Михаил Михайлович прищуренно посмотрел на нее, как будто уличал во лжи.

— Вещи пропали в Аксае, — устало ответила Нина. Если б ее стали расспрашивать — что за Аксай, почему в Аксае? — она рассказала бы все, но им, как видно, ничего этого знать не хотелось, их интересовало сейчас одно: почему так неожиданно она свалилась им на голову и что теперь с ней делать?

Но не выгонят же они меня? Ведь тут его внук, сам же сказал: «Теперь у нас двое Витек Колесовых.

Он сел к столу, велел сесть и Вере, она двинула стулом, села, положила на стол сцепленные руки.

— В одной комнате нам нельзя, трудно, — начал он, — мы работаем, должны высыпаться, а герой наш будет кричать ночами, все дети кричат. — Он гладил маленькими розовыми ладонями крышку стола и ти хим спокойным голосом ронял слова. — Сейчас война, все силы надо отдавать победе над врагом, и хотя мы не стоим у станка — Вера старший экономист, а я скромный бухгалтер, — наша работа — тоже вклад…

Ада с хмурым лицом прошла в свою комнату, Михаил Михайлович проводил ее глазами. Туг же она опять появилась, с тем же хмурым, непроницаемым лицом, и ушла на кухню. Нина чувствовала себя в чм-то виноватой и перед Адой и перед этими сидящими за столом людьми, но не понимала, в чем ее вина…

— Да, вот так, значит… — продолжал Михаил Михайлович. — Галинских к нам вселили по ордеру, так что, сама понимаешь, выселить их мы не можем…

— Но, папа, — вдруг перебила Вера, и в душе у Нины ворохнулась надежда. — Но ведь первые дни Нина может пожить у нас… Пока не найдет комнату…

— Конечно, конечно! — Михаил Михайлович резво вскочил, поправил волосы, и опять казалось, что сейчас он спляшет «цыганочку». Он порылся в ящиках комода, что-то искал там, принес общую тетрадь и толстый красно-синий карандаш.

— Сходи в военкомат, потом в исполком, — говорил он и истово записывал что-то в тетрадке, — обязаны помочь… А что в Саратове есть родственники, не признавайся…

Он еще что-то говорил и черкал в тетрадке, Нина не слушала. Боже мой, выходит, не кончились мои скитания? Что же теперь дёлать, упасть перед ним на колени, умолять: «Не прогоняйте меня, я так измучилась, мы будем спать в прихожей, только не прогоняйте!» Но она знала, что не сделает этого, сидела молча, окаменело, и смотрела в пол.

Только бы не заплакать, сейчас никак нельзя плакать, перед ними — нельзя. Она старалась думать о чем-нибудь хорошем — завтра же сходит на главпочтамт, может, уже есть от отца письмо или деньги… Возьмет у Веры адрес Виктора, даст телеграмму, чтоб писал до востребования… Но о Викторе сейчас почему- то думалось холодно, даже враждебно, словно и он нес ответственность за то, что его родные выгоняют ее с сыном из своего дома…

— О, да ты совсем спишь! — Михаил Михайлович вырвал из тетради листок, положил на стол, — Вот тут адреса и трамваи, обязаны помочь.

Михаил Михайлович сказал дочери, что свою кровать уступает Нине, а сам — что поделаешь, — перемучится на сундучке. Это его «перемучусь» опять ужалило Нину чувством невольной вины, но она и тут промолчала. Да и что могла бы она сказать? Дело с ней они уже считали решенным и успокоились, напряжение ушло с их лиц, черты расслабились, в глазах опять проступила печаль. Михаил Михайлович подошел к комоду, там в рамке стоял портрет жены, она была в шляпке и меховой горжетке. Улыбалась, на щеках играли ямочки, и он долго стоял, смотрел, смотрел, надсадно вздыхая, а Вера стелила ему на сундуке, звонко взбивая подушки.