Но молодой человек не говорит ничего; по-прежнему царит молчание. Он присаживается на скамью у колодца, где сушатся вычищенные подойники, закуривает и задумчиво глядит на дорогу. Дворняга поднимается, прохаживается взад и вперед и вопросительно смотрит на него. Имеется вполне надежное средство, с помощью которого можно вызвать людей на беседу, испробовать его или нет? Конечно, можно бы попробовать – сейчас удобный случай поближе познакомиться с этим чужаком, ведь днем они почти не встречаются. Собака встряхивается всем телом, неожиданно застывает на месте и прислушивается, поглядывая в сторону дороги; уголком глаза она, однако, продолжает следить за молодым человеком, стараясь не упустить ни его движений, ни выражения лица. Такая позиция, думает собака, для начала вполне достаточна, чтобы вызвать в сидящем на скамье любопытство. Незачем сразу пускать в ход все уловки; надо постараться добиться многого, но малыми средствами.

И что ты скажешь – действительно, клюнуло!

– Что там, Кранц? – спрашивает сидящий на скамье доверчивый человек. – Чего ты прислушиваешься?

Но радость победы собаке удается испытать всего один миг, потом она забывает свою роль и ей самой начинает казаться, что она и впрямь почуяла что-то подозрительное со стороны дороги. Мохнатое тело ее вздрагивает, а большие обвислые уши начинают так усиленно двигаться, словно пес решил с их помощью взметнуться в воздух. И не успевает Тоотс что-либо сказать, как тихий двор оглашается звонким лаем.

– Не понимаю, что там такое, – шепчет про себя Тоотс, встает и выходит вслед за собакой на дорогу. – А вдруг воры? Тогда просто повезло, что я вовремя проснулся.

Но нигде – ни на дороге, ни далеко вокруг, насколько видит глаз при ясном лунном свете, – ни живой души. То же самое понимает и собака. Но, разумеется, она считает необходимым еще несколько раз тявкнуть – ведь надо же доказать, что весь этот сыр-бор загорелся не без причины.

«Что-то было, – говорит ее лай. – Но это „что-то“ черт знает куда исчезло и сейчас его уже не поймаешь. Когда мы были во дворе, то „оно“ определенно было здесь, на дороге, но стоило нам зашуметь, как „оно“ исчезло».

Виляя хвостом, собака вертится в ногах у Тоотса, явно ожидая похвалы своему геройству.

«Видишь, – хотелось бы, конечно, ей сказать, – как мы тут настороже! Малейший шорох от нас не ускользнет. Верно ведь, хм? Да скажи же мне что-нибудь!»

Но Тоотс с минуту следит за извивающимся перед ним животным и отпускает затем весьма нелестное для Кранца замечание:

– Ну и глупый же ты пес, Кранц. Моя легавая была куда умнее. Она спокойно спала и поднимала шум лишь тогда, когда и в самом деле было что-нибудь подозрительное. Как-то раз мы с ее помощью даже воров поймали. А ты, дуреха, слышишь и видишь то, чего и вообще-то нет.

Кажется, будто собака понимает его слова: она виновато опускает глаза. В то же время она вспоминает, из-за чего, собственно, пришлось ей поднимать лай. С этим трюком ей и правда не повезло, но надо все же как-то спасать положение.

«То, чего и вообще-то нет, – чуть обиженно повторяет она про себя. – То, чего и вообще-то нет… А уверены ли вы, молодой барин, что тут ничего нет? Откуда можете вы, посторонний человек, знать, что тут ничего нет? Обождите немножко, – добавляет она, оборачиваясь, – сейчас я вам докажу, что тут все же есть что-то».

Кранц деловито снует взад-вперед, прислушивается, встает на задние лапы, опираясь о стену амбара, фыркает, бежит на ржаное поле, возвращается и, наконец, где-то обнаруживает кошку, за которой и устремляется с оглушительным лаем. Оба в диком порыве проносятся мимо Тоотса и исчезают в полумраке дороги. Затем преследователь, прихрамывая, возвращается, садится перед Тоотсом, свешивает на сторону свой мокрый язык и, тяжело дыша, как бы говорит:

«Видите, молодой барин, я же сказала: здесь что-то есть. Попробуйте-ка теперь назвать меня глупым псом, который суетится зря!»

А луна медленно плывет по небу, все с той же спокойной улыбкой на полнощеком добродушном лице. От крыши хлева падает на ржаное поле тень, напоминающая очертания гроба. Над дорогой навис запах свежего сена и крапивы. Снизу, с болота, клубясь подымается туман… болото дышит. С шоссейной дороги доносится грохот телеги, где-то далеко лает собака, и крылатые часовые, перекликаясь, передают друг другу свой ночной пароль.

Тоотс бормочет Кранцу что-то невнятное, почесывает затылок и смотрит вверх, на звездное небо. Вокруг луны бродят редкие белые облачка.

– Нет! – произносит наконец Тоотс одно-единственное слово и медленно шагает к амбару.

Утром отец и сын обмениваются долгим, многозначительным взглядом. Говорят, что и молчание бывает красноречивым; что же тогда сказать о многозначительном взгляде, который подкрепляется еще и многозначительным молчанием!

Весь этот день Йоозеп не отдает ни одного распоряжения, которые следовало бы выполнить «тотчас же». Он молча выпивает свой утренний кофе, перелистывает какие-то таинственные бумаги, роется в чемодане, натирает себе виски пахучей жидкостью, сыплет на язык белый порошок, морщится и несколько раз повторяет: «Черт возьми!»

Затем он усаживается на пороге сарая и, болтая ногами, грызет соломинку. Потом снова возвращается во двор, немного беседует с матерью, заводит разговор о том, как выращиваются свиньи, и о других хозяйственных делах, после чего надолго исчезает в сенях амбара.

Должно быть, день этот придется вычеркнуть не только из календаря, но и вообще из всей жизни Тоотса. Высокий, статный, живой парень сегодня кажется обмякшим и вялым. В окрестностях Паунвере шатался в поисках пристанища примерно средней величины горб. Видно, этот горб и устроился сейчас на спине у Тоотса.

В полдень мать Йоозепа подходит к сенцам амбара, приоткрывает двери и зовет:

– Йоозеп! Кушать хочешь?

– Да что-то не особенно, – доносится из сеней слабый голос.

– Что с тобой? Болен ты?

– Нет… нет… Только ишиас этот, или как его звать… ломота в ногах. Лежу тут на сосновых ветках да на сенной трухе – может, выгонят болезнь.

– Но кушать-то все равно нужно, – не унимается мать. – Ломота – хворь упорная, это верно; гляди, как она тебя вчера подкосила, ты и ходить не мог… А только поесть надо, это лечению не помешает.

– Оно, конечно, не помешает, – слышится голос из темноты. Голос этот такой низкий и глубокий, что есть все основания надеяться: если хорошо над ним поработать, то его обладатель может стать неплохим оперным басом.

– Так иди же! – говорит старуха и улыбаясь возвращается в дом.

Через несколько часов мы видим Тоотса на пороге амбара – он сидит в позе человека, глубоко над чем-то размышляющего.

«Гм… – старается он припомнить. – Купил я вчера мочалку и морскую соль или не покупал? Или все же купил, но где-то забыл? Сам бес не разберет!»

Вообще можно подумать, что Тоотсу нравится размышлять, вспоминать прошедшие времена и строить планы на будущее именно так, сидя на пороге. А если случается, что ему некоторые вещи недостаточно ясны, то неизменный виновник этого – «бес».

«Гм, гм… – продолжает он рассуждать. – Купил я морскую смолу… фу ты! морскую соль, а не морскую смолу… так вот – купил я морскую соль и мочалку или не покупал? Но все эти штучки, конечно, ерунда по сравнению с этим самым… этим, ну как его… Так и есть!»

Тоотс хлопает себя ладонью по лбу и испуганно смотрит куда-то вдаль.

«Неужели я вчера и впрямь ходил туда? – с ужасом спрашивает он себя. – Уж туда мне никак нельзя было показываться, потому как…»

Хуже всего то, что некого расспросить о вчерашнем, Имелик живет далеко, а Кийр… О, нет! К ним Тоотс больше ни ногой, если б даже он прожил тысячу лет и ему пришлось бы в жизни выяснять самые запутанные дела. Нет, только не туда!

Но что же тогда делать?

Под вечер Тоотс напяливает свою украшенную пером шляпу, снимает с гвоздя хлыст и медленно направляется по дороге в Паунвере. Сегодня он уже в своем обычном охотничьем костюме, так как одно все же запомнилось ему твердо: сюртук – далеко не подходящее одеяние для прогулок, особенно в такую жаркую пору.