Ожидание затягивалось. Мы замерзли, проголодались, устали стоять, но сесть было некуда, разве что прямо в снег. Наконец около полудня, возвестив издалека о своем приближении свистком и струйкой дыма, к нам на выручку пришла цивилизация в образе куцего состава из трех или четырех вагонов с маленьким паровозиком впереди: в обычное время такие паровозики маневрируют в пределах станций, перегоняя вагоны с одного пути на другой.

Поезд (если можно его так назвать) остановился прямо перед нами, у самой границы разрушенного полотна, и из него вышли несколько польских крестьян, от которых нам не удалось получить никаких сведений: они глядели исподлобья и шарахались от нас, как от зачумленных. Выглядели мы, прямо сказать, малопривлекательно, и кое-кто действительно мог быть заразен, но первые после освобождения встречи с «вольными» позволяли надеяться и на более любезный прием. Мы залезли в один из вагонов, и состав сразу же тронулся, только теперь игрушечный паровоз уже не тянул ia собой вагоны, а толкал их перед собой. На следующей остановке к нам подсели две крестьянки, н, хотя поначалу они тоже держались недоверчиво, нам, несмотря на языковые трудности, удалось узнать, где мы находимся, и получить кое-какую информацию. Информация эта, если ей доверять, была малоутешительной.

Поврежденный участок полотна оказался неподалеку от поселка Ной-Берун, откуда была провожена ветка в Освенцим, к этому времени уже разрушенная. По одну сторону от поврежденного участка рельсы вели в Катовицы (на запад), по другую — в Краков (на восток). До обоих городов от Ной-Беруна было около шестидесяти километров, что при том состоянии, в каком оставила железнодорожную линию война, означало не меньше двух суток пути с бесчисленными остановками и пересадками. Наш поезд направлялся в Краков, куда русские уже успели свезти огромное количество бывших узников, и все казармы, школы, больницы и монастыри были переполнены там голодными оборванцами. Город, по словам наших попутчиц, буквально наводнен людьми всех национальностей, которые, не успев попасть туда, разом превратились в контрабандистов, спекулянтов и воров, а то и в самых настоящих грабителей.

Но в последнее время бывших узников стали свозить в окрестности Катовиц, где организованы новые лагеря для перемещенных лиц, поэтому крестьянки удивились, что мы едем в Краков, где даже в русском гарнизоне есть нечего. Потолковав немного между собой, они пришли к заключению, что солдат, который доставил нас к железной дороге, просто ошибся: плохо зная эти места, он направил нас не в ту сторону, и теперь, вместо того чтобы ехать на восток, мы ехали на запад. Новость повергла нас в уныние. Как так? Мы надеялись спокойно и быстро добраться до благоустроенного лагеря — еще не домой, но уже ближе к дому. Эта надежда была частью куда большей надежды — надежды на жизнь в честном и справедливом мире, чудесным образом восстановленном на своих естественных устоях после нескончаемых потрясений, ошибок и смертоубийств, после всего, что мы вынесли. Наивная надежда из тех, какие зреют на водоразделе между злом и добром, между прошлым и будущим, но мы жили ею. Первое разочарование, за которым неизбежно последовали другие, большие и маленькие, многие из нас восприняли очень болезненно, тем более что не были к нему готовы: если ты годами, десятилетиями мечтаешь о жизни в лучшем мире, ты не можешь его не идеализировать.

Лишь немногие, самые умные из нас, сумели предвидеть то, что произойдет. Свобода, недостижимая свобода, казавшаяся там, в Освенциме, такой далекой, что мечтать о ней мы осмеливались только во сне, наконец пришла, но в Землю обетованную мы не попали: вокруг была безжизненная пустыня, где нас ждали новые испытания и новые тяготы, новые голод, холод и страх.

Я уже сутки не ел. Мы сидели на деревянном полу, тесно прижавшись друг к другу, чтобы вконец не замерзнуть. Поезд болтало на расшатанных рельсах, и наши головы, слабо державшиеся на шеях, то и дело ударялись о стенки вагона. Я чувствовал себя измученным, как спортсмен, который после многочасового бега израсходовал все силы (и те, что отпустила ему природа, и те, что берутся невесть откуда в моменты наивысшего напряжения воли) и, достигнув финиша, падает без сил на землю, а его бесцеремонно поднимают и снова заставляют бежать — неизвестно куда и неизвестно, сколько еще. Мысли мои были горьки. Я размышлял о том, что природа редко возмещает причиненный ею ущерб, равно как и человеческое сообщество, пугливо и медленно отступающее от основных природных схем. В этом смысле отношение к природе не как к образцу для подражания, а как к опасному врагу или исходному материалу, бесформенной глыбе в ожидании ваятеля уже можно считать определенным достижением в развитии человеческой мысли.

Состав еле полз. Уже в сумерках мы проехали несколько темных, по всей видимости, брошенных деревень; потом спустилась ночь, все вокруг погрузилось в непроглядную черноту. Мороз усилился, и, если бы вагон так не трясло, мы бы заснули, чтобы никогда уже не проснуться. Казалось, дорога будет продолжаться вечно, но наконец поезд остановился на темном глухом полустанке. Было, наверно, часа три. Покидать вагон никто не собирался: грек бредил, кому-то было уже все равно, кто-то боялся отстать, кто-то надеялся на скорое отправление. Я вышел из вагона один и долго блуждал в потемках, пока не заметил огонек. Оказалось, это телеграф. Внутри было полно народу, в печке горел огонь. Боязливо, как бездомный пес, готовый броситься прочь при первом угрожающем жесте, я вошел внутрь, но никто не обратил на меня внимания. Я положил на пол свои жалкие пожитки, опустился рядом и моментально, по лагерной привычке, заснул.

Когда я проснулся, начинало светать: значит, я проспал несколько часов. Вокруг никого не было. Телеграфист, увидев, что я открыл глаза, положил возле меня на пол огромный ломоть хлеба с сыром. Я еще не пришел в себя после сна на холодном полу в неудобной позе и настолько удивился, что даже не поблагодарил его, а молча проглотил еду и вышел. Состав стоял на прежнем месте. Мои товарищи уже совсем закоченели в ледяном вагоне, но, увидев меня, очнулись, зашевелились, и только югослав продолжал сидеть в прежней позе: от холода и долгой неподвижности у него онемели ноги. Мы принялись его растирать, но каждое наше прикосновение доставляло ему такую боль, что он криком кричал. Пришлось немало повозиться, чтобы вернуть подвижность его телу, напоминавшему в эту минуту заржавевший, поврежденный механизм.

Для каждого из нас это была ужасная ночь, возможно, самая ужасная на всем пути домой. Я поговорил с греком, предложив ему заключить союз. Он согласился, что бездействовать ни в коем случае нельзя: второй такой ночи нам уже не пережить. Думаю, грек из-за моей ночной отлучки несколько переоценил мои способности и решил, что я ловкач и пройдоха, débrouillard et démerdard, как он изволил тогда выразиться. Что касается меня, честно притаюсь, я возлагал большие надежды на его огромный мешок и на его происхождение из Салоник; последнее обстоятельство, и об этом в Освенциме шал каждый, безошибочно свидетельствовало об умении разбираться в тонкостях торговли и выпутываться из любых ситуаций. Симпатия (взаимная) и уважение (с моей стороны) появились позднее.

Поезд тронулся. Мы долго ехали и наконец приехали в город под названием Щакова. Здесь польский Красный Крест организовал пункт по раздаче горячей пищи: миску довольно наваристого супа давали каждому желающему в любое время дня и ночи. Даже в самом фантастическом сне никому такое и привидеться не могло (как и явление с противоположным знаком — лагерь). Не помню, как вели себя мои товарищи, сам же я продемонстрировал такую ненасытную прожорливость, что польские сестры, наверняка уже привыкшие к оголодавшим посетителям, глядя на меня, крестились.

Наш злосчастный поезд отправился лишь во второй половине дня, а уже к вечеру новая остановка. Мы с греком вылезли из вагона и пошли к паровозу узнать, что случилось. Вдалеке розовели на закатном солнце колокольни Кракова. Измученный, перемазанный сажей машинист, стоя по колено в снегу, сражался с паром, который выбивался длинными струями откуда-то снизу. «Машина капут!» — не вдаваясь в подробности, сказал он нам.