Она провела меня через большую полутемную комнату, там тоже лежали тюки и дремали люди. Какие-то старики играли в домино за низким столом, рядом стоял большой кальян. На меня никто не обращал внимания.

Мы поднялись по лестнице; солнце освещало галерею пятнами в тех местах, где были сорваны ставни. Наверху жили только женщины, но я таких видела впервые. Одни были молодые на вид, другие — как Зохра, а то и старше. Пухлые, белокожие, с красноватыми от хны волосами, губы накрашены темной-темной помадой, глаза обведены сурьмой. Они сидели у дверей своих комнат прямо на полу, скрестив ноги, и курили. Дым от их сигарет выплывал из сумрака галереи, клубился на солнце.

— Сейчас приведу госпожу Джамилю.

Я осталась стоять одной ногой на последней ступеньке. Мне было страшно возвращаться в дом Лаллы Асмы без доктора, только поэтому, наверно, я не убежала. Женщины обступили меня. Они говорили громкими голосами, смеялись. От сигаретного дыма воздух наполнился сладковатым запахом, и у меня закружилась голова.

Они гладили мои волосы, трогали их, будто никогда таких не видели. Одна, совсем молодая, с длинными тонкими руками, вся увешанная украшениями, стала плести мне косички на макушке, вплетая в волосы красную ленточку. Я не смела шевельнуться.

— Посмотрите, какая хорошенькая, принцесса, да и только!

Я не понимала, что она говорит. Думала, а вдруг эти красавицы, нарумяненные, насурьмленные, все в украшениях, смеются надо мной, вдруг станут щипать, дергать за волосы. Говорили они очень быстро, вполголоса, я из-за своего глухого уха не все слова разбирала.

Тут появилась госпожа Джамиля. Я думала, что повитуха большая и толстая, со строгим лицом, а пришла невысокая худенькая женщина, коротко стриженная, одетая по-европейски. С минуту она пристально смотрела на меня. Потом отстранила женщин и, как будто сразу догадавшись, что я плохо слышу, наклонилась к самому моему лицу и отчетливо произнесла:

— Что тебе нужно?

— Моя бабушка умирает. Вы можете пойти к ней?

Она помедлила, потом сказала:

— Что ж, верно, моя забота — младенцы, и умирающие бабушки — тоже.

Она шла по переулкам быстрым шагом, я едва поспевала за ней. Сама я никогда не нашла бы дорогу, но госпожа Джамиля, оказывается, знала дом Лаллы Асмы.

Когда мы пришли, у меня сжалось сердце. Я подумала, что слишком долго ходила, может быть, Лалла Асма уже умерла и я сейчас услышу пронзительные вопли ее невестки. Но Лалла Асма была жива. Она сидела на своем обычном месте, в кресле, положив ноги на стул. Только немного крови запеклось на виске, на том месте, которым она ударилась, падая.

Лалла Асма увидела меня, и глаза ее просияли. Ее еще чуть-чуть трясло. Она крепко-крепко сжала мои руки. Я видела, что она хочет что-то сказать, но никак не может. Я и не знала, что она так любит меня, и от этого слезы брызнули из глаз.

— Сидите, бабушка. Я сейчас приготовлю вам чай, как вы любите.

Тут я заметила, что госпожа Джамиля стоит на пороге. Раз Лалла Асма не умирает, решила я, значит, ей никто не нужен. Лалла Асма не любит, чтобы в дом заходили чужие. И я сказала госпоже Джамиле:

— Бабушке теперь лучше. Вы ей уже не нужны.

Я проводила ее до дверей. Хотела заплатить из хозяйственных денег, но она отказалась. И сказала, глядя мне прямо в глаза:

— Надо бы тебе, наверно, позвать настоящего доктора. У нее в голове что-то лопнуло, поэтому она и упала.

— А она будет разговаривать? — спросила я.

Госпожа Джамиля покачала головой:

— Она уже никогда не будет прежней. А однажды опять упадет, и тогда — конец. Ничего не поделаешь. Но ты должна быть с ней до последнего вздоха. — Она повторила эти слова по-арабски, и я их запомнила: — « Керьят эр роэ…»

Немного погодя вернулась Зохра. Я ничего не сказала ей о госпоже Джамиле. Она прибила бы меня, если б узнала, что я смогла привести лишь повитуху с постоялого двора. Поэтому я солгала:

— Доктор сказал, что она поправится, он еще зайдет на той неделе.

— А лекарства? Он не дал лекарств?

Я помотала головой:

— Он сказал, ничего страшного. Она опять станет прежней.

Зохра произнесла очень громко, наклонясь к уху Лаллы Асмы, как будто это она была глухая:

— Слышите, матушка? Доктор сказал, что вы выздоровеете.

Но Лалла Асма уже много месяцев не разговаривала со своей невесткой, так что Зохра ни о чем не догадалась. Когда она ушла, я помогла Лалле Асме дойти до постели. Шла она странно, мелкими, подпрыгивающими шажками, как птица дрозд. А ее зеленые глаза стали прозрачными, грустными и смотрели куда-то мимо меня.

Я вдруг испугалась: что же теперь будет? До сих пор я ни разу не задумывалась о том, что станется со мной, если Лалла Асма умрет. Я привыкла жить в этом доме, за высокими стенами, за синей дверью, видя город только мельком с крыши, когда вешала белье, так привыкла, что решила, будто ничего плохого случиться не может.

Я смотрела на свою хозяйку: лицо у нее было одутловатое, глаза — как две бесцветные щелочки, волосы редкие, совсем белые под хной.

— Бабушка, бабушка, вы ведь никогда не оставите меня? — Слезы текли по моим щекам, и я никак не могла их унять. — Правда же, бабушка, вы меня не оставите? — По-моему, она слышала, потому что веки ее дрогнули и губы шевельнулись. Я вложила свои ладони в ее, чтобы она сжала их покрепче. — Я буду хорошо ухаживать за вами, бабушка, я никого к вам не подпущу, особенно Зохру. Я теперь не боюсь выходить на улицу, значит, Зохра нам больше не нужна.

Я говорила, а слезы все текли и текли. Честное слово, со мной это было впервые. Я отродясь не плакала, даже когда Зохра щипала меня до крови.

Но Лалла Асма прежней так и не стала. Наоборот, с каждым днем ей делалось все хуже и хуже. Она больше ничего не ела. Когда я пыталась напоить ее, холодный чай стекал с уголков рта и капал на платье. Губы у нее сморщились, растрескались. Кожа стала сухой и цветом как песок. И еще, что скрывать, она делала под себя. Это она-то, всегда опрятная, чистоплотная. Я сама меняла ей белье. Не хотела, чтобы Зохра и Абель видели ее такой. Я была уверена, что ей стыдно, что она все понимает. Зохра, входя в комнату, морщила нос: «Что здесь за вонь?» Я объясняла: мол, в соседнем доме ремонт, прочищают сточную канаву. Зохра смотрела на Лаллу Асму с недоумением. Ворчала на меня: «Это ты дом запустила, посмотри только, какой свинарник!» Она догадывалась — что-то неладно, но не могла понять что. Чтобы Зохра не смекнула, как худо Лалле Асме, я каждый день причесывала больную, припудривала ей щеки розовой пудрой, мазала губы маслом какао. Я ставила рядом с ней на столик чайный прибор на медном подносе, наливала в стаканы немного сладкого чаю, как будто Лалла Асма пила.

Я теперь не отходила от нее. Ночью спала на полу рядом с ее кроватью, закутавшись в покрывало. Помню, было много комаров, ночь напролет я слушала их пение над самым ухом, а под утро поворачивалась на другой бок и ненадолго засыпала. Я забывала о тяжелом, надсадном дыхании Лаллы Асмы, и мне снилось, будто мы уезжаем, уплываем наконец на том самом пароходе, о котором она столько говорила, из Мелильи в Малагу, и еще дальше, до самой Франции.

А однажды ночью стало совсем худо. Я не сразу поняла, что происходит. Лалла Асма задыхалась. В груди у нее хрипело, как в кузнечных мехах, а на выдохе что-то булькало. Я лежала на полу и боялась шелохнуться. В комнате было темно, хоть глаз выколи, а во дворе чуть-чуть светила луна. Но я нипочем не смогла бы выйти. Мне хотелось, чтобы поскорей рассвело. Все думала: вот взойдет солнце, Лалла Асма проснется и перестанет хрипеть, и булькать, и задыхаться.

Однако на рассвете меня сморил сон, до того я устала. Наверно, тогда-то Лалла Асма и умерла, вот почему я смогла наконец уснуть.

Когда я проснулась, было совсем светло. У кровати стояла Зохра и плакала в голос. Вдруг она заметила меня, и рот у нее перекосило от злости. Она стала бить меня полотенцем, журналами, потом сняла башмак и замахнулась, но я убежала во двор.