— Да, я сержусь. Сержусь. Я сержусь на всех своих знакомых, которые растрачивают себя впустую. Не только на тебя одну. Таких очень много.

— Пока тебя не было, произошло кое-что, что меня заинтересовало. Помнишь Бейзила Райана, ну, художника?

— Конечно. Мы были знакомы.

— Так вот, в одной из газет он выступил с заявлением, что никогда больше не будет писать картин. Он объяснил свое решение: мир настолько хаотичен, что искусство — неуместно.

Наступило молчание, которое длилось до тех пор, пока Анна не прервала его, обратившись к Молли почти с мольбою:

— Ты ведь понимаешь, что он имел в виду, разве нет?

— Нет. И уж точно не применительно к тебе. В конце концов, ты ведь не из тех, кто пишет маленькие романчики о каких-нибудь там чувствах. Ты пишешь о настоящем.

Анна чуть было снова не рассмеялась, но потом рассудительно заметила:

— Ты хоть понимаешь, сколь многое из того, что мы говорим, — это лишь отголосок других разговоров? Твой только что прозвучавший комментарий — это отголосок критических обсуждений в рядах коммунистической партии, более того — относящийся к ее худшим временам. Бог знает, что может означать подобный комментарий, я этого не понимаю. И никогда не понимала. Если марксизм что-то под этим подразумевает, то он подразумевает следующее: маленький романчик о чувствах должен отражать «настоящее», поскольку чувства — это функция и продукт общества…

Она остановилась, увидев выражение лица Молли.

— Молли, не смотри на меня так. Ты сама сказала, что хочешь, чтобы я об этом говорила, вот я и говорю. И вот еще что. Это было бы восхитительно, если б только не вгоняло в такую депрессию. Так вот, на дворе у нас сейчас 1957 год, все тихо и спокойно и так далее. И вдруг, в Англии, в области искусства, случается такое явление, возникновения которого я, черт побери, уж никак не могла предвидеть, — люди, и их очень много, которые никогда никакого отношения к партии не имели, внезапно вскакивают со своих мест и начинают во весь голос кричать, да так, словно они сами до этого додумались, что маленькие романчики или пьески не отражают реальности, не отражают настоящего. А реальность, и ты удивишься, услышав это, реальность — это экономика, или же автоматные очереди, которые косят тех, кто возражает против нового порядка.

— Именно потому, что я неспособна на самовыражение, я считаю, что это нечестно.

— В любом случае, я написала всего один роман.

— Да, и что ты будешь делать, когда деньги за него перестанут поступать? С тем романом тебе очень повезло, но когда-нибудь все это закончится.

Анна, сделав над собой усилие, сдержалась. То, что сказала сейчас Молли, было недоброжелательством в чистом виде: дескать, я рада, что тебе предстоит пройти через те же трудности и лишения, с которыми приходится иметь дело всем нам, всем остальным. Анна подумала: «Мне жаль, что я стала так чувствительна ко всему, к любой мелочи. Когда-то я бы даже этого и не заметила: а теперь любой разговор, любая встреча напоминают прогулку по минному полю; и почему я не могу примириться с тем, что даже самые близкие друзья время от времени вонзают в тебя нож, глубоко, прямо между ребер?»

Она чуть было не ответила, сухо: «Ты будешь рада услышать, что деньги за тот роман едва капают, и скоро мне придется искать работу». Но вместо этого она, отвечая только на поверхностный смысл слов Молли, сказала весело:

— Да, я думаю, трудности с деньгами начнутся очень скоро, и мне придется искать работу.

— И ты ничего не делала, пока меня не было?

— Конечно делала: я проживала очень сложный жизненный отрезок.

Молли опять посмотрела на нее скептически, и Анна сдалась. Она сказала легко, шутливо, наигранно жалобно:

— Год выдался тяжелый. Начать с того, что у меня чуть было не случился роман с Ричардом.

— Я так и поняла. Год, должно быть, выдался действительно тяжелый, если ты могла хотя бы подумать о Ричарде в этом смысле.

— Знаешь, у них там, в верхах, царит очень интересная разновидность анархии. Ты бы удивилась. Почему ты никогда не говоришь с Ричардом о его работе, это так странно.

— Ты хочешь сказать, ты им заинтересовалась потому, что он так богат?

—  Ну Молли. Это же очевидно, что нет. Я же сказала тебе: все рушится и распадается на части. Эти там, наверху, они вообще ни во что не верят. Они напоминают мне белых в Центральной Африке, те частенько говаривали: «Да, конечно же, черные утопят нас в море через пятьдесят лет». Они говорили это жизнерадостно, перефразируя: «Мы знаем: то, что мы делаем, — неправильно». Но, как выяснилось, все должно было случиться и случилось гораздо раньше, чем через пятьдесят лет.

— Вернемся к Ричарду.

— Так вот, он пригласил меня на шикарный ужин. Это случайно получилось. Он тогда только что приобрел контрольный пакет акций в производстве всех алюминиевых кастрюль, или же — чистящих средств для котелков, или же — пропеллеров в Европе, что-то в этом роде. Там было четверо воротил бизнеса и четверо их милашек. Я была одной из милашек. Я сидела и смотрела на лица собравшихся за столом. Боже правый, это было кошмарно. Ко мне вернулись коммунистические настроения самой первой, примитивной, стадии, — помнишь, когда кажется, что достаточно просто перестрелять всех этих подлецов, — так мы думали до того, как поняли, что те, кто им противостоит, безответственны в той же степени. Я смотрела на эти лица, я просто сидела и смотрела.

— Но мы всегда это знали, — сказала Молли. — Что в этом нового?

— Скорее, все просто снова встало на свои места. А потом, как они обращаются со своими женщинами! Разумеется, совершенно не отдавая себе в этом отчета. Боже мой, мы иногда расстраиваемся из-за того, как мы живем, но как нам все-таки повезло: те, с кем общаемся мы, хотя бы наполовину цивилизованные люди.

— Вернемся к Ричарду.

— Ах да. Хорошо. Это не было чем-то значительным. Просто случайный эпизод. Он отвез меня домой, на таком очень шикарном новом «ягуаре». Я угостила его кофе. Он был уже на взводе. Я сидела и думала: «Что ж, он ничем не хуже многих идиотов, с которыми мне в моей жизни случалось переспать».

— Анна, что на тебя нашло?

— Ты хочешь сказать, тебе незнакомо это чувство ужасающего морального истощения, когда на все уже наплевать?

— Я о том, как ты говоришь. Не так, как раньше.

— Очень может быть. Но мне пришло в голову вот что — если мы ведем так называемую свободную жизнь, то есть живем как мужчины, почему бы нам не начать говорить на том же языке?

— Потому что мы не такие. В этом все дело.

Анна засмеялась.

— Мужчины. Женщины. Связанные. Свободные. Хорошие. Плохие. Да. Нет. Капитализм. Социализм. Секс. Любовь…

— Анна, что произошло между тобой и Ричардом?

— Ничего. Ты придаешь этому слишком большое значение. Я сидела и пила кофе, смотрела на это его тупое лицо и думала: «Если бы я была мужчиной, я бы просто легла с ним в постель, очень вероятно, только потому, что он тупой», — если бы он был женщиной, я имею в виду. А потом мне стало так скучно, скучно, скучно. А он, похоже, почувствовал мою скуку и решил меня поучить. И вот он встал и сказал: «Ну что ж, полагаю, мне пора отправляться домой, на Плейн-авеню, дом 16», или где он там живет. Ожидая, что я скажу: «О нет, я не вынесу этого, не уходи». Знаешь, такой несчастный-разнесчастный муж, связанный по рукам и ногам женой и детьми. Все они так делают. Пожалуйста, пожалей меня, я должен ехать домой, в дом 16 на Плейн-авеню, в этот ужасный дом со всеми удобствами, в дорогом пригороде. Он сказал это один раз. Он сказал это три раза, — так, будто он там не живет, он на ней не женат, будто это не имеет к нему никакого отношения. Маленький домик на Плейн-авеню, 16, и маленькая женушка.

— Если говорить конкретно, чертовски огромный особняк с двумя горничными и тремя автомобилями в Ричмонде.

— Ты не станешь спорить с тем, что он излучает атмосферу пригородной жизни. Странно. Но они все такие, — я имею в виду, магнаты, они все это излучали. Буквально видишь всякую хитроумную бытовую технику и детишек, уже одетых в пижамки, которые спускаются на первый этаж, чтобы с поцелуем пожелать папочке спокойной ночи. Все они — чертовы свиньи, самодовольные свиньи, буквально все.