И в самом деле: ведь когда он терпеливо разъяснял приходившим по вечерам к нему в хижину товарищам по несчастью смысл всех этих законов, ему казалось, что каждое его слово — это камень, брошенный им в мистера Макинтоша, его отца. И все же мистер Макинтош смеялся, поскольку он, как и Дирк, хотя и по-своему, но тоже откровенно презирал эти законы.

Когда в свои довольно редкие поездки в город мистеру Макинтошу случалось проезжать мимо здания парламента, он окидывал его снисходительным одобряющим взглядом: «А почему бы и нет? — казалось, говорил он. — Занятие ничем не хуже других».

Еще раз улыбнувшись отчаянным попыткам Дирка хоть чем-то отомстить ему, мистер Макинтош швырнул брошюры и книги обратно. Затем, поинтересовавшись, что же еще есть в шалаше, он обернулся и только теперь заметил высоко подвешенную полку, на которой стояли статуэтки. Мистер Макинтош затрясся от злобы, и кровь бросилась ему в голову.

С полки, держа на руках ребенка, уставилась на него стыдливо-чувственным взглядом мать Дирка. Вот и ее дочь, маленькая, присевшая на корточки девочка с тоненькими ножками и любопытными глазами. А там, с краю, — комочек глины, выщербленный, но все еще сохранивший черты энергичного, сильного Дирка.

Тяжело сопя, еле сдерживаясь, мистер Макинтош попятился, чтобы получше разглядеть статуэтки, и наступил каблуком на краешек какой-то деревяшки. Он посмотрел под ноги: на полу лежало изображение его прииска, вырезанное и раскрашенное Томми. Мистер Макинтош увидел огромную яму и черные маленькие фигурки с нелепо закинутыми руками, бросающиеся в огонь. Потом увидел себя: широко расставив ноги, сдвинув на затылок шляпу, он стоял на краю котлована с дубиной в руке. [52]

Потрясенный увиденным, вне себя от гнева, мистер Макинтош выскочил на поляну. Все в нем бурлило и клокотало от злобы. Продираясь сквозь высокую, густую траву, он ходил взад и вперед, посматривая на хижину. Потом подошел и заглянул внутрь. Сомнений не могло быть. С полки, словно желая сказать ему: «Конечно, это я, ты что, не узнаешь?» — застенчиво смотрела мать Дирка. А на полу — неоспоримое свидетельство того, что думает о нем и о его жизни Томми, — лежал квадратный раскрашенный кусок дерева. Мистер Макинтош вытащил из кармана коробку и зажег спичку. Он осознал, что стоит в хижине с неизвестно зачем зажженной спичкой в руке, и, бросив ее, затоптал ногой. Затем, глядя то на полку, то на деревянный прииск, лежавший на полу, он набил табаком трубку, сунул ее в рот и закурил. Вторая спичка упала на пол и продолжала гореть, выбрасывая белые язычки пламени. Мистер Макинтош со злостью придавил ее каблуком. Не помня себя от ярости, он зажег еще одну спичку, воткнул ее в тростниковую крышу, вышел на поляну и вскоре исчез в кустарнике. Не оглядываясь, он зашагал домой, где его ждал ужин из отварного мяса с морковью.

Мистер Макинтош был поражен, возмущен, зол на весь мир. Потом он почувствовал себя оскорбленным, и ему захотелось с кем-нибудь поделиться, как чудовищно несправедлив к нему Томми. Но поделиться было не с кем, и раздражение сменила какая-то тихая грусть, не покидавшая его несколько дней, пока, наконец, он не обрел свое обычное спокойствие. Только тогда он взглянул на себя со стороны и не одобрил свое поведение. Не то чтобы он жалел, что спалил хижину, — это, по его мнению, была чепуха. Он злился на себя за то, что поддался гневу и оказался у него в плену. Кроме того, он знал, что даром это ему не пройдет.

Итак, он ждал, но его не покидали мысли о жестокости судьбы, отказавшей ему в сыне, которому он смог бы передать свое дело; разумеется, он был искренне убежден, что дело его не должно быть брошено. С горечью подумал он об отрекшемся от него Томми. Он по-прежнему испытывал нежность к этому мальчику, и, ожидая его, мистер Макинтош представлял себе, как он будет пристыжен.

Когда Томми вернулся домой, он прежде всего пошел на поляну к муравейнику, но там уже не было шалаша — [53]

только куча золы, которую уже почти разметал ветер. В кустах на поваленном дереве его ждал Дирк.

— Что здесь случилось? — спросил Томми и тут же поспешно добавил:—А книги? Ты спас их?

— Онвсе сжег.

— Почему ты знаешь, что это он?

— Знаю.

Томми сочувственно кивнул.

— Все твои книги пропали, — виновато, жалобно, будто он сам сжег их, произнес Дирк. — И твои фигурки и котлован тоже.

Но Томми только нетерпеливо передернул плечами: его работа, стоило ему только ее закончить, больше его не интересовала.

— А может, выстроим новый шалаш?

— Мои книги сгорели, — тихо сказал Дирк, и Томми увидел, как он судорожно стиснул руки. Инстинктивно, словно освобождая место для ярости своего друга, Томми посторонился.

— Вот вырасту и выгоню отсюда всех вас — всех до одного; ни одного белого не останется в Африке! Ни одного!

Смущенная, тревожная улыбка появилась на лице Томми. Дирк произнес эти слова с такой ненавистью, что Томми едва не убежал. Он присел на дерево рядом с Дирком.

— Я постараюсь достать тебе еще книг, — сказал он тихо.

— Онопять их сожжет.

— Но ведь все, что было в тех, ты же запомнил, — успокаивающе заметил Томми.

Дирк промолчал. Он сидел весь сжавшись. Это знойное утро мальчики провели, сидя на бревне у муравейника. Вокруг было тихо, лишь откуда-то издалека доносилось гулкое уханье дробилок, да было слышно, как воркуют в кустах голуби. Когда же в полдень пришло время расстаться и каждому вернуться в свой собственный мир, они разошлись глубоко опечаленные; оба понимали, что с детством и играми покончено, а что ждет впереди — неизвестно.

За обедом, посматривая на лежавший перед ними школьный дневник Томми, родители не поскупились на упреки. В классе Томми был теперь в числе последних, [54] и не было надежды на то, что в этом году его допустят к экзаменам на аттестат зрелости. И если ему вздумается продолжать в том же духе, он не кончит школу никогда.

— Ты же был такой способный, — горестно вздыхала мать. — И что только с тобой сталось?

В молчании сидевший за столом Томми резко и раздраженно передернул плечами, как бы желая сказать: «Оставьте меня наконец в покое»; ни лентяем, ни глупцом, как утверждал это его дневник, он себя не считал.

В комнате у него было много альбомов и карандашей, молотков и стамесок. Никогда еще он не признавался себе, что у него есть какая-то ясная цель в жизни, да и вообще пока у него не было никакой цели. И как он мог бы это сказать, если никто никогда не предлагал ему выбрать себе будущее по душе. Ему шел пятнадцатый год и теперь, когда родители без конца его попрекали и он знал, что мистер Макинтош скоро тоже увидит этот злополучный дневник, Томми еще больше замкнулся в себе и ожесточился.

После обеда, захватив стамески, он отправился на поляну. В ожидании Дирка он снова присел на то мягкое, подгнившее дерево, на котором сидел утром. Но Дирк все не приходил. Представив себя на месте друга, Томми понял, что видеть сейчас белого для Дирка невыносимо: лицо белого — будь он его лучшим другом — было бы для него лицом врага. И все-таки он ждал. Почти дотемна просидел он там, на бревне, со своими молотками и стамесками, лежавшими в маленьком ящике на траве у ног, и время от времени ощупывал мягкое теплое дерево, запоминая его строение и форму.

Дирк не пришел и на следующий день. Томми начал прохаживаться вокруг поваленного дерева и приглядываться к нему. Оно было очень толстое, а его переплетенные, торчащие в разные стороны корни доходили мальчику до плеч. Нож его врезался в древесину. Дирк будет сделан заново!

В тот вечер мистер Макинтош зашел к Кларкам и увидел дневник. Вернувшись к себе, он долго сидел, удивляясь, почему Томми так на него озлоблен. На следующий день он еще раз зашел к Кларкам, но и на этот раз мальчика дома не оказалось. [55]

Тогда он пошел через густые заросли кустарника на поляну к муравейнику. Мальчик был там. Стоя на коленях в траве у дерева, он вырезал что-то из корня.

Поздоровавшись, он снова уткнулся в работу, а мистер Макинтош уселся на ствол и стал наблюдать.