Затем позвонил Генри. Отношения у них с Генри расчудеснейшие, беседуется легко, непринужденно. Как бы смеясь над самим собой, он обратился к Саре с вопросом:

— Сара, у меня проблема, представляете? И не могу решить ее для полного счастья. Вот Жюли пишет о Реми. Они только встретились, представляете?

— Это по поводу «Почему, когда я вижу твое лицо…»и далее?

— Вот-вот. В особенности «и далее». Можно ожидать от нее восторженных излияний, а она вместо этого: «Почему, когда я вижу твое лицо, то вижу его печальным, одиноким? Ты смотришь на меня сквозь годы, и ты одинок…»Как это вам нравится?

— Что я могу поделать, так у нее написано.

— Сара, но они только что встретились! Любовь едва началась!

— Подождите, я открою это место… — Она прочитала: — «Почему сейчас, когда мы лишь начали любить друг друга и он говорит о том, как мы проживем вместе всю жизнь, я беру карандаш, чтобы изобразить его лицо, и не могу нарисовать его счастливым, каким я видела его наяву? Почему оно печально? Глубокая печаль на нем. Лицо одинокого. Одинок этот человек. И как я ни стараюсь, не могу запечатлеть его таким, каким вижу перед собой, другое лицо возникает на бумаге».

— Что там с ним случилось, с Реми? Я дневники не дочитал. Не хотел смешивать впечатления.

— Через три года после того, как армия отправила его на Берег Слоновой Кости, он вернулся, чтобы жениться на дочери местного помещика. Тайком увиделся с Жюли. Они проплакали всю ночь. Потом Реми женился, завел семью.

— И больше они не встречались?

— Если и встречались, то записей об этом нет. Жюли его видела несколько раз, записала, что он несчастен.

— Печальная история, — протянул Генри.

— Я полагала, всем давно известно, что она печальная.

— Я подчеркиваю этот аспект. Вернуться через три года и не забыть прежнюю любовь.

— Вы это так говорите, как будто находите подобное невероятным.

— У нас сейчас такое не принято.

— Неужели?

— Я с таким не встречался.

— Вы это так говорите, как будто хотели бы встретиться.

— Пожалуй…

— А вот я прочитаю вам, что Жюли написала об этом расставании: «Вместе мы пролили горячую соль на остатки нашей любви, и лишь соленый песок остался на этом месте».

— Слава богу, вы хоть на эти слова не сложили песню.

— А о чем поет ее поздняя музыка?

— Тогда слава богу, что она поет без слов. Без этих слов.

Они обсудили некоторые строки, взвесили целесообразность внесения изменений и решили оставить все, как было.

На следующее утро явилась Джойс. Сон ей, очевидно, не давался. В ванной Сара подобрала грязную одежду, которую Джойс сбросила прямо на пол. Тощая, как побег спаржи, и такая же мертвенно-бледная. На руках и бедрах синеватые пятна. Придерживая советы и пожелания при себе, Сара бросила одежду в стиральную машину, наполнила ванну, заварила чай, поджарила тост, разрезала апельсин.

Джойс в лучшем теткином халате уселась за чай. К еде не притронулась. На вопрос: «Чем занимаешься?», ответила: «Да, так…» Через некоторое время осознала желательность чего — то вроде застольной беседы и как-то по-детски спросила:

— А ты, тетя Сара, чем занимаешься?

Ободренная хотя бы видимостью интереса, Сара рассказала о пьесе и о Жюли. Джойс заставляла себя слушать. Затем, мгновенно постарев на десяток лет, скривилась.

— Стебанутые они все.

— Не буду спорить.

— Ты говоришь, это недавно было?

По достижении средних лет люди вдруг осознают, что век — всего лишь вдвое дольше, чем они прожили. При этой мысли история как будто сжимается, и они ощущают течение времени, а не глядят на него со стороны, как раньше. Лишь с десяток с небольшим их сроков жизни назад еще был жив Шекспир. Французская революция отгремела как будто вчера. Сто с небольшим лет назад в Штатах шла Гражданская война. Раньше казалось, что произошло это в иную эпоху, чуть ли не в ином измерении, но как только ты можешь сказать: «Сто лет — это лишь вдвое больше, чем я прожил», — сразу чувствуешь себя чуть ли не на полях сражений или в лазаретах девятнадцатого века. Может быть, вместе с Уолтом Уитменом.

— Не так уж и давно, — сказала Сара.

Джойс хотела было возразить, но решила вести себя тактично, как и ее тетка.

— Так ты едешь во Францию?

— Да. На следующей неделе.

— И долго тебя не будет?

— Недели три.

Джойс запаниковала.

— Три недели!

— Но, Джойс, ты и дольше пропадаешь.

— Но я же знаю, где ты…

— А ты никогда не думаешь, что мы не знаем, где ты?

— Со мной ничего не случится, не бойся.

Поезд «ИнтерСити» неохотно, как будто в виде одолжения, замедлил бег у какого-то сельского полустанка. Стивен пренебрег Оксфордом, решил показать Саре другую дорогу. Пустынная платформа… зато деревья густо заселены птичьими голосами. «Эдлсторп… седеющий июнь… все птицы Оксфордшира, Глостершира…» Что еще подсунут ей извилины? Мозг нашпигован (как и у многих двуногих ее склада) цитатами, обрывками мыслей — а чаще вовсе и не мыслей, а безмысленных строк из вездесущих популярных песенок. Собственное сознание напоминает Саре сувенирную декоративную карту, испещренную изображениями развернутых свитков с готическими надписями вроде: «Битва при Баннокберне» или «Здесь охотилась королева Елизавета». Иной раз извилины подсовывали что-то подходящее к случаю или просто интересное. Нынче утром, например, проснулась она озабоченная тем, «кто пламя удержит ладонью в мечтах о морозном Кавказе».

Сара сошла с платформы, сопровождаемая доносящимися из корявой кроны дуба пространными комментариями кукушки, перегруженной восемью веками литературных традиций. Стивен выскочил из-за руля знакомого уже универсала. Нет, не выскочил, скорее выступил. В городе он терял масштабность, как-то мельчал. Здесь же сельский сквайр проявлялся в истинном величии местного масштаба. Едва усадив Сару рядом и взявшись за баранку, Стивен вздохнул.

— Сара, сначала я хочу принести вам извинений за всю ту ненужную ерунду, которой я вас загрузил. Жажду загладить свою неловкость.

Он повел машину по поэтическим сельским дорогам, сквозь поэтический сельский пейзаж. Добрая старая Англия, «седеющий» подходящий к концу июнь, двое симпатичных друг другу… «Душа моя, есть сторона за звездами далёко…»

Стивен развлекал гостью отчетом о состоявшемся на прошлой неделе празднике. («Мы называем их Увеселениями на елизаветинский манер».) Вместо ожидаемой сотни посетителей оказалось около тысячи. Половина из них оставалась «за бортом». Молодежь включила транзисторы и принялась увеселяться на свой манер, и Элизабет решила отвести им поле подальше от конюшен, чтобы не пугать лошадей. Пение и танцы продолжались до зари.

— Знаете, у нас было такое чувство, что происходившее на этом поле значило даже больше, чем непосредственно Увеселения. Ведь и сами Тюдоры тоже знамениты своей неотесанностью.

— А поле?

— Поле все равно намечалось под пересев. — Стивен вовсе не выглядел расстроенным. — Удивительно. С чего бы это?.. Возрождение театральной эпохи? Слышал я такой штамп. По всей стране народ что-то затевает. Театрализованные представления, мемориальные потешные баталии, фестивали с пением и танцами и прочее, и прочее.

Во время разговора Сара время от времени поглядывала на Стивена, стараясь, чтобы он этого зондажа не заметил. Ему это давалось нелегко. Решимость его и настойчивость делали ему честь, но отражались на поведении (едва заметно) и на выражении лица (чуть более явно). На ее осторожный вопрос Стивен заверил, что никогда не чувствовал себя лучше. Хотелось бы ей в это верить! Так приятно снова делить общество с прежним Стивеном — так Сара ощущала: «Он снова стал сам собой!» — и это испытываемое ею удовольствие помогало не обращать внимания на его обеспокоенность.

К дому Стивена они подъехали как раз к ланчу. Элизабет и Нора отсутствовали, уехали в Ват на музыкальный фестиваль. Он спросил Сару, чем бы она желала заняться, и она проявила любопытство к тому, как он тут живет.