Кто же еще тянул театр в этой упряжке-четверне? Мэри Форд-хрупкое создание с большущими, дымкой подернутыми глазищами и нервным упрямым личиком-кулачком, превратившееся к сорока годам в упорную и уверенную женщину, отлично ориентирующуюся в мире рекламы, которой она, по преимуществу, занималась. Второе воплощение компетентности, Рой Стрезер, числился помощником режиссера. Солидный, с виду неповоротливый, он и вправду никуда не торопился и никогда не позволял себе волноваться, что бы ни стряслось. Рой сравнивал себя с опустившимся бывшим футболистом. Крупный, неряшливый… Они помнили его молодым, бунтарем из «поколения шестидесятых». Трудовую деятельность Рой начал, как и многие его ровесники, маляром на фасадах и кровлях. Наконец, Патрик Стил. В глаза и за глаза трое остальных, как и многие другие, замечали, что он придан им, скучным и спокойным, для контраста. Весь на нервах, капризный, неустойчивый, вспыльчивый, смахивающий на пацана или на птицу с хохолком черных мягких волос на вздернутой голове. Гомосексуалист. Причем перепуганный гомосексуалист. Проверяться не хочет, при нем о СПИДе лучше не упоминать. Говорит, что теперь предохраняется и опасности ни для кого не представляет. Может вдруг прослезиться, а то и расплакаться, благо поводов в его жизни для слез предостаточно. Как художник Патрик просто чародей. Лунный свет, озеро, гора из светотени, макулатуры и обрывков фольги — его стихия. Его то и дело пытаются сманить другие театры, в том числе крупные, но Патрик открещивается от выгодных предложений, считая, что талант его цветет лишь в этом микроклимате, в этой Шайке Четырех. Причем цветет на все лады. Однажды он сочинил либретто мюзикла, который чуть было не прогремел. Патрика подначивали, что следующий сценарий принесет ему успех и он наконец-то воспарит куда-нибудь в недосягаемые выси.

Такими их видели все, такими чаще всего и они сами видели друг друга, встречаясь ежедневно, беседуя и споря в небольшой комнатушке, которую сравнивали с кабиной локомотива либо с диспетчерской котельной. Контора их блистала анахронизмами всех родов, как техническими, так и мебельными развалюхами, прошедшими через руки многих хозяев и через горнило разных времен и ситуаций.

Четверо, слившиеся в четверку, воодушевленную сообща достигнутым успехом. И у каждого за плечами опыт личной жизни, толком не разграниченной с рабочими часами.

Мэри не замужем, и мужчины у нее нет, потому что все время отнимает мать, страдающая рассеянным склерозом, совершенно беспомощная. Иногда мать, когда некому за ней присмотреть, присутствует на репетициях, сидит в кресле-коляске с трясущимися руками и головой, глядит в сторону сцены.

Рой Стрезер женат, у него сын. Брак неудачный. Мальчик его тоже частенько присутствует на репетициях, сидит рядом с отцом, и все по очереди увещевают малыша не шуметь и быть паинькой. Настрадавшись от повышенного внимания, он взбирается на колени старухи в инвалидной каталке, и та тихо радуется, что приносит хоть какую-то пользу.

Сара возложила на себя семейные обязанности добровольно. Уже десять лет ее внетеатральное время поглощают не собственные дети и внуки, отделенные от Сары странами и континентами — родные дети свили гнезда в Индии и в Штатах, — а Джойс, младшая дочь ее брата Хэла. У Хэла и его жены Энн три дочери. Две старшие — дети как дети. Джойс — проблемный ребенок с колыбели. Почему? А кто его знает. Сначала крикливая, затем сварливая. В школу Джойс не отходила и недели — заболела. Просто не могла переносить ни учителей, ни детей. Поскольку родители оба врачи, в диагнозах недостатка не наблюдалось. Не в одной больнице обросла она пухлой историей болезни. Психиатры советовали держать девочку дома. Призвали на помощь Сару, и Джойс проводила целые дни в доме у тетки, в бывшей детской. Тогда Сара чаще всего работала дома. Когда ей случалось выходить, Джойс нисколько не страдала от ее отсутствия. Чем она занималась? Да ничем. Чай пила, пялилась в экран телевизора, иногда набирала на телефонном аппарате произвольную комбинацию цифр и, если ей везло на собеседника, часами болтала, вздувая плату за телефон до астрономических размеров, причем родители вовсе не рвались эти счета оплатить.

Потом у Джойс разыгралась анорексия, она съехала в очередной стационар. Там ее «стабилизировали» и вернули, несмотря на все протесты, тете Саре. Хэл, глядя на сестру добрыми глазами, мягко убеждал, что присутствие Джойс в отсутствие собственных детей ей крайне необходимо. Джойс, однако, без споров забирали домой, когда наезжали в гости бывшая страдалица Пьеро с двумя своими детьми из далекой Калифорнии или бывший симпатяга Арлекин, ныне морской биолог, тоже с двумя детьми, из Индии. Джойс росла, превращалась в девушку, и когда ей исполнилось семнадцать, ситуация окончательно вышла за всякие рамки. Начались истерики, вопли, множились попытки покончить с собой. Сара тратила все больше времени на посещения больниц, беседы с врачами; когда Джойс возвращалась, приходилось с нею сидеть. Сара сама впадала в какое-то близкое к бреду полукоматозное состояние, свойственное тем, кто вынужден напрягать все силы в подобных безнадежных ситуациях. Ей хотелось самой нырнуть в постель и плюнуть на все. Помогали коллеги. А потом вмешался случай. Одна из телефонных знакомых Джойс предложила ей встретиться. С этой встречи Джойс не вернулась, и Сара позвонила брату, предложив ему самому наконец заняться дочерью. Хэл резонно возразил, что Джойс привыкла видеть в Саре свою фактическую родительницу, но сестра категорически заявила: все, с нее хватит. Конечно же, на этом ее мытарства не кончились, она страшно переживала за племянницу — хотя что толку от ее переживаний! Под влиянием телепрограмм о крутых да блатных Сара обратилась в полицию, где ей назвали некое кафе на Кингз-Кросс. Тамошним завсегдатаям — наркоманам и торговцам наркотиками, проституткам — не пришлось долго размышлять, чтобы вспомнить Джойс. Сара снова позвонила брату, который без всяких охов-вздохов заявил:

— Джойс уже выросла достаточно, чтобы начать соображать самой.

И добавил с некоторой долей иронии:

— Тебе вообще-то тоже еще не поздно начать соображать самой. Немного косметики, и…

Косметика подождет, решила Сара и отправилась к психиатру, чаще всего общавшемуся с Джойс. Тот просветил ее, что уход Джойс в большой мир в ее понимании представляет собой шаг в зрелость. Сара не стала расспрашивать, почему общение полоумной девицы с обитателями дна лучший путь к зрелости, чем возврат в семью, к родителям. Она решила, что ничего более сделать не может, что с нее и вправду довольно, что пора заняться личной жизнью. В первую очередь Сара обратилась к своим подслеповатым зеркалам, включив все светильники. Результат не разочаровал. Симпатичная мадам средних лет. Парикмахер добавил свой штрих: гладкая прическа на некрупной голове хорошо гармонировала с новыми одежками, намного более дорогими, чем Сара покупала вот уже много лет. Коллеги в театре в голос хвалили ее, наперебой советовали не позволять более никому водить себя за нос и жить своим умом.

Так получилось, что в этот момент им нужно было мобилизовать все имеющиеся у них возможности. Замышлялась постановка ключевого значения. Всего год назад пьеса «Жюли Вэрон» лишь маячила где-то вдали, и вот она уже превратилась в совместный проект с участием американского, французского и английского капитала. Подразумевалось, что придется привлечь дополнительные силы и кадры, но они все медлили. Что-то их беспокоило в этой «Жюли Вэрон». Мэри Форд гадала, стоило ли вообще браться за нее, не зная наверняка, что из этого предприятия может проистечь, и опасалась, что проистечет нечто непредсказуемое и нежелательное. Патрик, однако, живо возразил, что загвоздка не в пьесе «Жюли Вэрон», а в самой Жюли Вэрон; интонация его и неподражаемые ужимки, которыми он сопроводил свое высказывание, на что-то намекали и подразумевали что-то лестное.

В восьмидесятые годы девятнадцатого столетия на острове Мартиника красавица-квартеронка по имени Жюли — подобно наполеоновской Жозефине — приворожила молодого французского офицера. Так начинается пьеса — или, как ее представили в афише, «программа». Жюли была внебрачной дочерью мулатки Сильвии Вэрон и сына одного из местных плантаторов. Когда отец Жюли унаследовал плантацию, он выписал себе из Франции невесту, происходившую из обедневшей аристократической семьи. Сильвию Вэрон он не забыл, содержал ее, и злые языки болтали, что их встречи носили не только деловой характер. Дочери Сильвии он дал хорошее образование, не уступающее тому, что получали дочери соседей-плантаторов. Был ли он человеком совестливым или нахватался прогрессивных идей, которые нигде более не могли найти приложения, — бог ведает. Девочку учили музыке, рисованию, она много читала. Причем обучали ее рьяные молодые люди, страшно переживавшие, что опоздали: родились после того, как отгремели революционные войны, что не смогут уже принять участие в наполеоновских походах — так же, как в наше время молодые недоумки жалеют, что опоздали в Париж к шестьдесят восьмому году. «Но ведь из шестьдесят восьмого-то вышел пшик», — резонно возражают остепенившиеся «шестидесятники», которые не опоздали. И сгорают в пламени презрительных взглядов молодежи: «Ну и что! Быть там, пережить это…»