Проснулась она, возможно, оттого, что смолкла музыка. Тишину нарушали лишь цикады. Нет, не цикады. Крутилась, пощелкивая, вертушка поливальной установки. От луны остался лишь ломтик, лениво ползущий над городскими крышами. Пыльные звезды, мокрая пыль, обрызганная дождевальной установкой. На тротуаре возле закрытого кафе на поставленных рядом стульях две фигуры. Тихие голоса, затем смех Билла. Он, разумеется, не с женщиной, это Сара слышит по смеху. Ни с Молли, ни с Мэри — ни с какой женщиной не станет он так смеяться.

Вернувшись в постель, Сара улеглась поверх одеяла. Ночь дышала дневным жаром, жалкая прыскалка под окном никак не освежала воздуха. Ее охватило нечто худшее, чем желания. Глаза распирали невыплаканные слезы. О чем скорбим?

Сара заснула. Любовь… процесс горячий, влажный… но не жжет, не жалит. Пробудилась призраком: от нее отделился фантом, с нею равнообъемный, скользнул в сторону, сморщился до стадии сосунка. Призрак-младенец окунулся в жаркую жгучую влагу, пропитался болью желания и вернулся в ее тело. Она перевернулась вниз лицом, вонзилась зубами в подушку. Сухая ткань уколола язык горечью…

Лежа на спине, Сара наблюдала за игрой бликов на потолке и стенах номера. Контрастную светотень бросили на потолок фары запоздалого автомобиля. Голоса в коридоре: Стивен… Второй, очень тихий — женский. Молли? Что ж, совет да любовь.

В поле зрения Сары попала не только эта комната, сон все еще не оставил ее, он расслоился, размножился, обволакивая ее и все окружающее. Раскалывалось и пространство. Вот область обитания отделившегося от нее младенца. Она ощущает его отчаяние. Чувствует присутствие множества иных сущностей. Вот голова красавца молодого. Билл — он же Поль… Самодовольная улыбка, взгляд в зеркало… Но из зеркала смотрит молодое женское лицо, оживленное, насмешливое. Сара прикоснулась пальцами к собственному лицу — под ним, она знает, скрыты другие. И молодой женщины, и девочки, и младенца. Она заставила себя подняться и подойти к окну. Стулья внизу не заняты, площадь пуста. Забытая поливалка по — прежнему тарахтит под деревьями.

С языка падают слова.

— …Стадии взросления, созревания, срыва в водоворот… — Спит она или грезит? Сидит ли у окна? Нет, она не спит, но язык ее… — стадии взросления, созревания, срыва в водоворот…

Желание не ослабевает, рвет на части. Сара не припоминает, чтобы с ней случалось такое даже в периоды самой сильной влюбленности. Режущая нутро пустота заполняет ее, вытесняет жизнь из тела. Нужда, зависимость, беспомощное и безнадежное ожидание теплых рук, момента возврата жизни и любви…

Четыре. Скоро рассветет. Сара идет в душ, неспешно одевается, готовится к дневной активности, затем возвращается к окну. Верхушки деревьев уже розовеют, площадь все еще пуста. Но вот в устье улицы Жюли Вэрон появилась старуха в платье с длинными рукавами. Платье белое в розовых цветочках, с черным воротничком и черными манжетами. Идет без спешки, смотрит под ноги. Подошла к скамье под платаном, протерла ее белым платком, села. Замерла, прислушиваясь к стрекотанию цикад и дождевальной установки. Ей нравится сидеть на площади в одиночестве. Наблюдающую за нею Сару старуха, разумеется, не заметила. Возможно, так же сидела на этой скамье ее мать, а до нее и бабка… думая всякие гадости о Жюли.

Сара вышла из комнаты, спустилась по лестнице. У конторки никого. Она отодвинула засов на двери, вышла на тротуар. Проходя мимо старухи, обменялась с нею улыбками. «Бонжур, мадам — бонжур, мадам».

До домика Жюли около трех миль. Сара не торопилась, так как уже навалилась жара. Асфальт присыпан розовой пылью, такая же пыль на стволах и листьях деревьев. Листья вялые, обвисшие, дождя не было давно. Солнце поднялось над холмами, залило красные стволы сосен красным светом, исчертило землю тенью. Жюли окружал скупой, суровый пейзаж, несравнимый со щедростью лесов Мартиники, пропитанных тяжелым, наркотическим цветочным ароматом. Здесь резко пахло тимьяном, майораном и сосной. Асфальт закончился. Сара продолжала путь по дороге, которой пользовалась Жюли, размышляла о том, что отделяло ее от женщины, жившей восемьдесят лет назад. Горячий воздух уже обжигал кожу и носоглотку. Возле развалин домика трудились двое рабочих, поправляли стулья и убирали мусор после вчерашнего концерта. На пустую сцену напрашивались суровые древние драмы. Казалось, сейчас выскочит на нее пролог в маске, возвестит начало представления, в ходе которого злой рок преследует обреченных, а античные боги сварливо торгуются, словно базарные торговки, выжимая друг из друга все новые льготы для своих протагонистов. Интересно представить себе такой торг из-за Жюли между Афродитой и Афиной. Сара обошла домик, опутанный проводами и обвешанный динамиками, воображая общение богинь как разговор двух школьных училок, обсуждающих нерадивую ученицу. «Могла бы намного лучше, если бы приложила хоть капельку усердия». Но если Жюли не жрица богини любви, то кто она? Ей присуща безжалостная соблазнительная женственность, сразу распознаваемая женщинами и за версту ощущаемая мужчинами, отметающая и подавляющая всякие соображения морали и порядка — сильный аргумент Афродиты. Но почитайте ее дневники… Так кто же она?

«Послушай меня, Жюли, — обращается она сама к себе лет этак за девяносто до того солнечного утра, в которое Сара топчет пыль у развалин ее каменной хижины, направляясь к реке. — Если ты допустишь в сердце свое любовь к этому человеку, то окажешься в еще более затруднительной ситуации, чем с Полем. Ибо это не милый мальчик, видящий себя лишь отраженным в твоих глазах. Реми — мужчина, несмотря на то, что он младше тебя. С ним развернутся, расцветут все твои женские способности, откроется возможность реализовать себя как женщину. А потом? Разбитое сердце — это бы еще ничего, с этим ты уже жила. Но разбитая жизнь… Опомнись, Жюли, пока не поздно».

Но она не опомнилась.

Какая, которая из Жюли говорит:

«Не воображай, милая моя, что, коли ты предпочтешь любовь, тебе не придется расплачиваться за этот выбор»?

Но явно не дочь Афины пишет вот это:

«Сочиняй свои песенки. Малюй свои картинки. Но это не жизнь женщины. Предпочтешь влачить этуне-жизнь? Сбежишь в пустыню?»

А вот и река с ее порогами, разливами и размывами, и скамья, сооруженная городскими службами для желающих по- размышлять о печальной судьбе Жюли. И кто-то уже размышляет. Генри. Поникшая поза позволяет предположить упадок сил и отток эмоций. Уставился перед собой, а приближения ее не заметил не вследствие глухоты, но в результате оглушенности звуком. В ушах его затычки наушников, к карману тянется провод. То, что он слушает, не имеет к Жюли никакого отношения. Слух Сары воспринимает какую-то мелко-жестяную дурь, ее перекрывает вопль самки какого-то зверя, вероятно, кошки, хвост которой кованым штурмовым башмаком придавил мощный «зеленый берет». Сара улыбается, подсаживается к нему, соблюдая высокоморальную дистанцию. Генри выдирает пробки из ушей, сует руку в карман и раздавливает масскультуру нажатием пальца.

— Зачем ты не сказал мне о любви, пока не взял мою? — выпевает он фразу Жюли на какой-то попсовый мотивчик, Саре совершенно неизвестный.

Генри откинул голову и издал протяжный волчий вой.

— Я лаю на луну, я тешу сатану; нечаянно я выпил белену, — прокомментировала Сара, мило ему улыбнувшись.

— Браво, браво. Как раз в точку.

— Вы тут всю ночь продежурили, Генри?

— Почти.

— Но вы же знаете, что все будет в порядке.

— Мы запишем в тетрадке: все будет в порядке. Натурально, знаю, но верить в это упрямо отказываюсь.

Генри резким движением выпрямил спину, расставил ноги пошире, раскинул руки и уперся ими в скамью. Эта поза ему, очевидно, не понравилась, он перекинул левую ногу через правую, затем правую через левую, руки скрестил на груди. Река бросила в них туманный клок брызг. Быстро бежала река мимо рыжих скал и рыжих деревьев, курчавилась мелкими водоворотами, плескалась в берегах, качала прибрежный камыш. Перед водопадом устраивалась передохнуть в верхнем пруду, темном и тихом, с быстрым течением лишь по центральной линии. Перемахнув через каменный край, вода с шумом, поднимая тучу брызг, падала в нижний разлив, разбиваясь о скалы в сахарную пену. Глубина внизу небольшая, но буйство потока, втягивающего в себя все, послужило причиной гибели Жюли и — как упрямо болтали некоторые жители городка — ее ребенка. Как будто не было врача и выписанного им свидетельства! Но люди верят в то, во что хотят верить. Пониже этого коварного разлива, за скалами, обширный проточный водоем, в котором Жюли плавала, но лишь по ночам, чтобы ускользнуть от недреманного ока соглядатаев.