Конечно, жандармы отмечали обилие книг. Но если они и проверяли книги в часы ее длительных занятий в городе, то убедились, что нет среди книг никаких предосудительных, поджигательских, вредоносных. Если любовь Жюли к революциям и не выветрилась — иначе она перестала бы себя уважать, — то на полках не было места анархии. Монтень и мадам Ролан, «Эмиль» мадам де Севинье; «Кларисса» — роман, до сих пор не утративший веса и влияния в европейской литературе; «Исповедь» Руссо; да и Виктор Гюго с Мопассаном, Бальзаком и Золя прекрасно уживались со стариком Вольтером. Возле узкой кровати с одной лишь подушкой — свидетельства того, что она не чуждалась той части Франции, в которую ее забросила судьба: старые провансальские поэты и новейший, Мистраль, рядом с простой прикроватной свечкой в голубом эмалевом подсвечнике.

Слава молодой ученой, «синего чулка», соперничала с куда менее безобидными слухами, но Ростаны, посылая за учительницей карету — от замка до ее домика миля с небольшим, — явно слухами не интересовались, а то и вовсе о них не ведали.

И здесь не обошлось без жертв. Младший сын графа, Реми, по уши влюбился в Жюли. Если Поль представлял собой любовь юную, неопытную и романтическую, экспрессивную и импульсивную, то Реми соответствовал зрелому периоду трезвой, уравновешенной, внимательной любви, с оттенком юмора, подчеркивающим серьезность и глубину уже изведанного ранее чувства.

Еще только начиная влюбляться, Жюли понимала бессмысленность, бесперспективность этого чувства, и все же отбросила осторожность и погрузилась в него с головою. Уроки в замке закончились, карета уже не прибывала за ней, но Реми стал частым гостем в ее домике и иногда оставался с любимой по нескольку дней кряду. Родные решили дать ему перебеситься, предоставив свободу действий. Реми жаждал жениться на Жюли, умолял родителей дать разрешение. Сознавая тщетность своих надежд, она вопреки здравому смыслу все же надеялась увидеть Реми своим мужем. Месяц за месяцем — эти отношения затянулись на три года — блаженство сменялось беспокойством, надежды — отчаянием. Жюли продолжала давать уроки, несмотря на уговоры Реми бросить это занятие и во всем положиться на него. Достопочтенные граждане какое-то время терпели это положение, ибо семья графа вела себя так, будто ничего не произошло, да и любовники держали себя пристойно, на людях вместе не появлялись. К тому же Жюли была такой хорошей учительницей. И цену не заламывала!

На этот раз Жюли забеременела. Оба радовались ребенку, мечтали, как будут жить втроем. Роды прошли удачно, но потом, однако, ребенок заболел и умер, что в те времена вовсе не было редкостью. Реми и Жюли горевали, а по городу ползли зловещие слухи. Уверяли, что она сама убила ребенка. Знали даже где и каким образом. В полумиле от ее дома река быстро сбегала с холма, на время успокаиваясь у его подножия в обширном глубоком разливе… Смерть ребенка положила конец терпению Ростанов. Реми велели удалиться в армию. Ему было двадцать три, Жюли — двадцать восемь. Оба впали в какое-то полубезумное заторможенное состояние, как будто их сковал ледяной панцирь. Они уверяли друг друга, что уже не смогут оправиться от этого удара — собственно, так оно и получилось.

В городе Жюли не появлялась с того дня, как стали заметны признаки беременности. Ее собственных сбережений и средств, оставленных ей Реми, хватило на год. Нужда заставила Жюли вспомнить прошлое, обратиться с письмом к графу Ростану. Письмо начиналось словами: «Нет существа более беспомощного и несчастного, нежели молодая женщина без семьи, без защиты…» Она просила графа помочь найти ей работу в качестве переписчицы нот. Осведомленный о ее талантах, граф сразу на это согласился. Семейство Ростанов отличалось музыкальностью, в их салонах играли известные музыканты и новички, исполнялась также и музыка Жюли, иногда играла и она сама. Странную музыку она сочиняла — но ведь и родилась она на экзотическом острове. Ростаны ценили ее музыкальное дарование.

Годами жила она тихо и спокойно, переписывала ноты, иногда сочиняла на заказ произведения к разным торжественным случаям, пела на публике, принимая лишь приглашения, не бросавшие тень на ее репутацию. Жюли много рисовала, работала акварелью и пастелью. Сохранились выполненные ею изображения птиц и животных, жанровые сцены. Многое она продавала через городскую лавку печатной продукции. О том, чтобы разбогатеть, Жюли Вэрон не мечтала, но концы с концами сводить удавалось. Несколько раз в дневнике упомянуты денежные подарки от Ростанов, возможно, по просьбе Реми.

И все время одна? Да, всегда одна. Она не забыла Реми, он помнил о ней. Время от времени они посылали друг другу длинные письма. Прослужив три года в Экваториальной Африке, он наконец прибыл в отпуск, они увиделись, оба вне себя от волнения. И решили более не встречаться. Реми к тому времени уже обручился с девушкой своего круга.

Эта романтическая история, как давно понял читатель, не так уж необычна. Молодые женщины без поддержки семьи, отмеченные клеймом незаконнорожденности, да еще и, как в случае с Жюли, с примесью черной крови, частенько страдали во все времена — так было и в богатых государствах, и в бедных странах так называемого Третьего мира, да и во Втором мире — где он, такой? — тоже, а всё из-за нестыковки мечтаний и ожидаемого, ожидаемого и достигнутого.

Живость ума Жюли не уступала живости ее сердца. Это видно по ее дневникам. По ее автопортретам. О том же — и музыка Жюли Вэрон. По мере развертывания ее, к сожалению, неоригинальной жизненной драмы, разум этой женщины остается как будто незатронутым всем происходящим. Такое чувство, словно бы Джейн Остин переписывает «Джен Эйр» или Стендаль сочиняет роман Жорж Санд. Неуютно чувствуешь себя, читая хроники Жюли, ибо понимаешь, насколько сильнее она страдала из-за того, что ум ее отказывался принимать участие в этих страданиях. Она обожала Поля, более чем обожала Реми, но зачастую описывает эти переживания так, как будто перегруженный работой врач механически строчит строку за строкой в истории болезни. Нельзя, конечно, обвинить Жюли в том, что она отмахивалась от этой болезни. Наоборот, она видела, как болезнь разрушает ее жизнь.

Через пять лет после потери Реми ей предложил руку и сердце пятидесятилетний вдовец Филипп Анжер, мастер-печатник лавки-типографии, в которой она продавала свои рисунки. Жена этого состоятельного горожанина давно умерла, дети выросли. Он нравился Жюли. Она записала в дневнике, что удовольствие от бесед с Филиппом уступает лишь удовольствию, получаемому ей от музыки. Он открыто посещал ее дом, оставляя лошадь или экипаж под пиниями или дубами, гулял с ней в общественном парке Бель-Ривьера, возил на праздник в Ниццу. Таким образом Филипп Анжер объявил миру, что одобряет Жюли и ее образ жизни и ценит отношения с ней выше отношений с обществом. Общество, однако, весьма положительно отнеслось к тому, что он нейтрализует эту приблудную возмутительницу спокойствия.

Запись из дневника Жюли: «Он мне весьма по душе, предложение его осмысленно и обоснованно. Почему же тогда оно не кажется мне убедительным?»

Да уж, в этом есть логика. Куда как убедительными казались ей доводы Поля. Еще убедительнее был Реми. Так как же относиться к убедительности?

Со свадьбой не спешили. Прошел год! Жюли встретилась с детьми Филиппа, которые, похоже, ничего против не имели. Один из них, по имени Робер, был фермер. Жюли так описала их совместную трапезу: «Его можно полюбить. И он мог бы меня полюбить. Мы с ним с первого взгляда друг на друга это поняли, я уверена. Весьма убедительно. Собственно, ему и дела мало, он живет с женой и четырьмя детьми под Безье; мы, возможно, больше и не увидимся».

Пишет Жюли и о будущем муже, пишет спокойно, рассудительно и, нельзя не заметить, уважительно. Вот как она описывает один день своей предполагаемой замужней жизни.

«Я проснусь рядом с ним в удобной кровати от шагов служанки, вошедшей развести огонь. Также, как когда-то его жена. Поцелую его и встану, чтобы сварить кофе, потому что ему нравится приготовленный мною кофе. Еще раз я поцелую мужа, перед тем как он спустится вниз, в мастерскую. Потом я займусь с прислугой, отдам распоряжения по хозяйству. Наконец уединюсь в комнате, которую он мне обещал, и займусь картиной. Может быть, стану писать маслом, если захочется. Конечно, смогу себе это позволить. В полдень он не ест, так что эту трапезу я тоже пропущу, лучше выйду в парк, побеседую с горожанами, которые хотят меня простить. Затем поиграю на пианино или на флейте. Он еще не слышал того, что я сочинила в последние дни. Не думаю, что ему понравится. Филипп так добросердечен. Когда болела собака, у него слезы на глазах выступали. Он вернется к ужину. Мой суп ему по вкусу, ему нравится, как я готовлю. Потом он расскажет о работе, что произошло за день. У нею интересная работа. Обсудим газетные новости, поспорим, в чем-то не согласимся друг с другом. Наполеон ему, конечно же, не нравится. Он рано ложится. Трудно будет молчать всю ночь».