— Буди, ты знала его все эти годы, — сквозь слезы бормотала Дебора по телефону. — Как он мог так поступить со мной? — И потом: — Ты знала об этом?

Мать честно сказала, что понятия ни о чем не имела. Когда-то Пранаб-каку разбил ее сердце с такой же жестокостью, но за много лет раны затянулись. Странно, но с годами мои родители начали относиться друг к другу гораздо лучше, чем в молодости, а на старости лет практически влюбились друг в друга. Наверное, тот факт, что меня не было дома, каким-то образом сблизил их, по крайней мере, время от времени навещая отчий дом, я замечала нарастающую теплоту их отношений. Они даже стали подтрунивать друг над другом и теперь казались союзниками, а не противниками, чего раньше никогда не было. Мы с мамой также помирились, она наконец-то признала тот факт, что я была не только ее дочерью, но и типичным продуктом американской жизни. Постепенно она привыкла к тому, что я встречаюсь с американскими мужчинами, даже довольно спокойно восприняла то, что я с ними сплю, а когда я жила с мужчиной, не будучи за ним замужем, она пару раз приехала к нам в гости. Теперь мои друзья стали желанными гостями в ее доме, а когда я расставалась с очередным партнером, она утешала меня, говоря, что конечно же я найду себе что-нибудь получше. После многих лет жизни в качестве домохозяйки она вдруг обнаружила тягу к учебе и закончила библиотекарский факультет в местном университете.

Дебора долго плакала в трубку, а потом сказала, что все эти годы чувствовала, что какая-то часть жизни Пранаба так и осталась для нее закрытой.

— Я страшно ревновала его к тебе, буди, — призналась Дебора. — Ты знала его, понимала его так, как я никогда не смогла бы понять. Он отказался от семьи, отказался от общения с вами, но все равно мне все время было страшно. Я ничего не могла с этим поделать.

Как показала жизнь, она боялась не зря.

Дебора рассказала маме, что в течение многих лет пыталась примирить Пранаба с его родителями, уговорить его возобновить связи с бенгальскими друзьями, но он всегда отказывался. Это была ее идея устроить День благодарения в тот год, и по горькой иронии та женщинатоже была приглашена.

— Я надеюсь, ты не очень сердишься на меня за то, что я украла его из твоей жизни, буди, — запинаясь и всхлипывая, бормотала Дебора. — Меня всегда это мучило, мне казалось, что ты во всем обвиняешь меня.

Моя мать заверила, что ни в чем ее не винит. Она не стала посвящать Дебору в собственные страдания, в те страшные муки ревности, которые когда-то пережила, и просто прошептала, что очень ей сочувствует и понимает, что в ее семье произошла ужасная трагедия. Она не стала рассказывать Деборе и о том, как на следующий день после их с Пранабом свадьбы прошлась по дому и собрала все английские булавки, которые смогла найти в ящиках комодов и шкатулках с рукоделием. Я в то время была на собрании скаутов в школе, а отец — на работе. Когда мама набрала достаточно булавок, она туго перетянула себя свободным концом сари и прикрепила его булавками к блузке так, чтобы снять его было невозможно. Потом она взяла флакон жидкости для зажигалок, коробок спичек и вышла наружу, в серость и холод нашего двора, заваленного кучами неубранных листьев. На сари она набросила свой лиловый плащ, так что соседям могло показаться, что она просто дышит свежим воздухом. Мама распахнула плащ и вылила весь флакон жидкости для зажигалок себе на грудь, потом подошла к мусорному баку и выбросила туда пустой флакон. Она застегнула плащ, завязала его поясом, чтобы он получше пропитался, и нащупала в кармане коробок спичек. Целый час стояла она во дворе, набираясь мужества, чтобы зажечь спичку и поднести ее к себе. В результате ее спасла не я и не мой отец, а наша соседка миссис Холкомб, которую мать, кстати, всегда недолюбливала. Та вышла во двор убрать листья и обратилась к маме через забор.

— Какой сегодня прекрасный закат, правда? — сказала она. — Я и то смотрю, как вы долго стоите и любуетесь им, так и я тоже вышла поглядеть.

Мать вежливо кивнула ей, постояла еще немного и пошла в дом переодеться.

К тому времени, как мы с отцом вернулись домой, она как ни в чем не бывало варила на кухне рис.

Нет, мама не стала рассказывать об этом Деборе. Она призналась только мне после того, как мужчина, за которого я надеялась выйти замуж, разбил мое сердце.

Выбор ночлега

Снаружи отель «Чадвик Инн» выглядел многообещающе, он походил на охотничий домик в горах в старинном стиле: сайдинг темно-шоколадного цвета, красные наличники на окнах. Но, оказавшись в холле гостиницы, Эмит почувствовал разочарование: несмотря на недавний ремонт, а может быть, именно благодаря ему отель приобрел безликий, стандартизованный вид, типичный для такого рода заведений. Стены были оклеены обоями пастельных тонов, и особенно раздражал Эмита рисунок на них: серия резких штрихов, как будто кто-то пытался расписать новую шариковую ручку, но в голову ему не пришло ни единого слова. На стойке администратора возвышалась стопка цветных брошюр, рекламирующих местные достопримечательности. Меган сразу же схватила кипу проспектов и рассеянно листала их, пока Эмит заполнял анкеты. Теперь эти брошюры в беспорядке валялись на одной из двуспальных кроватей, которые занимали большую часть их номера. Меган открыла заднюю страницу брошюры и развернула приклеенную там карту.

— Ты можешь показать мне, где мы сейчас находимся? — спросила она, уводя палец слишком далеко на север.

— Вот здесь, — сказал Эмит, указывая на город. — Здесь озеро, видишь? Вот это, похожее на зайца.

— Не вижу, — сказала Меган.

— Да вот же оно! — Эмит взял палец Меган и твердо поставил его в правильную точку.

— Не вижу, как это озеро может быть похоже на зайца. Почему именно на зайца?

Дорога из Нью-Йорка была долгой, и Эмит ужасно устал, ему хотелось сейчас развалиться в кресле и выпить чего-нибудь прохладного и крепкого. Однако в номере он не обнаружил даже мини-бара, такого сервиса здесь не предоставлялось. Двойные кровати были накрыты темно-бордовыми покрывалами с цветочным орнаментом, широкий, приземистый шкаф занимал всю противоположную стену; в середину его был вмонтирован телевизор. На тумбочке между кроватями возвышалась бумажная пирамидка, на сторонах которой были перечислены местные кабельные каналы. Единственной приятной для глаз деталью комнаты был высокий потолок, через который хаотично проходили незакрытые балки, выкрашенные в темный цвет, — то, что сохранилось от первоначальной конструкции отеля. Несмотря на довольно большие окна, в комнате царил полумрак; хотя они сразу же подняли шторы и даже открыли дверь на балкон, Меган все равно пришлось включить свет, чтобы прочитать информацию в брошюрах.

Они приехали сюда на свадьбу Пэм Борден. Свадебная церемония должна была состояться ближе к вечеру на территории академии Лэнгфорд, частной школы-интерната, которую возглавлял отец Пэм. У Эмита к этому месту было особое отношение: восемнадцать лет назад он провел здесь два довольно несчастливых года, хотя в результате благополучно закончил обучение. Конечно, они могли, всего за двадцать баксов с человека, переночевать в одной из многочисленных спален самой школы, — на дворе стоял август, и школьники еще не вернулись с каникул. Однако Эмит решился разориться на «Чадвик Инн»: ему совсем не хотелось вновь погружаться в давно забытую атмосферу и ностальгия его не мучила. К тому же помимо «просторных комнат» отель предлагал воспользоваться «великолепным бассейном», закрытым теннисным кортом и рестораном (две звезды). С территории отеля был также отдельный выход к тенистому озеру, в котором Эмит когда-то осваивал технику каноэ и каяка. И вот на семейном совете они с Меган решили оставить девочек на все выходные у ее родителей на Лонг-Айленде и устроить себе небольшую передышку от семейной жизни — просто побыть вдвоем.

Эмит отодвинул балконную дверь и вышел наружу, на огороженную чугунной решеткой узкую полоску бетона, на которой едва помещались два плетеных кресла. Стояла августовская жара, и даже в горах воздух был душным и знойным, но все же здесь он был настолько чист и так напоен свежим запахом соснового леса, что не только кружил голову, но бодрил и тонизировал. Эмит вдохнул полной грудью и огляделся, — вокруг стояла непривычная тишина. Он привык к постоянной перекличке высоких детских голосков, перемежающихся репликами Меган, то успокаивающими, подбадривающими, то более резкими, сердитыми, и сейчас он невольно продолжал прислушиваться. Поездка в машине тоже была странной: Меган всю дорогу спала, а на заднем сиденье никто не вертелся, не кричал, не стучал ногами, не щелкал жвачкой и не хрустел чипсами, хотя Эмит то и дело оборачивался, не в силах поверить, что не увидит сейчас хитрые мордашки своих дочерей. Он облокотился на поручень балкона, потом сел в одно из кресел. Оно было жестким и неудобным.