Сейчас ему самому ужасно хочется чаю, но автомат выплевывает только тепловатый кофе в бумажных стаканчиках. Ну почему он не сообразил выпить чаю дома? Ашок снимает очки в толстой оправе, сделанные на заказ знакомым врачом в Калькутте, протирает линзы мягким платком, который всегда носит для этой цели в кармане, в углу платка его мама вышила голубую монограмму «А» — Ашок. Его черные волосы, всегда аккуратно зачесанные назад, сейчас взъерошены и торчат в разные стороны. Ашок встает и начинает расхаживать вдоль расставленных у стены стульев, как это делает большинство находящихся здесь мужчин. Пару раз дверь в комнату ожидания открывается, вошедшая сестра объявляет, у кого родился ребенок. Начинаются рукопожатия и поздравления, после чего счастливый отец удаляется. Будущие папаши принесли с собой цветы, шампанское, альбомы, открытки с поздравлениями, сигары. Некоторые нервно курят, стряхивая пепел прямо на пол. Ашоку неведомы подобные слабости — он никогда не курил и не пробовал алкоголя, все получаемые ими поздравления и открытки хранит Ашима, а купить жене цветы никогда даже не приходит ему в голову.
Продолжая шагать из угла в угол, Ашок снова утыкается в газету. Из-за едва заметной хромоты он чуть приволакивает правую ногу. Читать на ходу Ашок пристрастился с детства, не отрывался от книги ни по дороге в школу, ни когда бродил по комнатам трехэтажного родительского дома, даже если поднимался или спускался по лестнице. И ничто не могло отвлечь его или помешать ему — при этом он даже ни разу не споткнулся. К тринадцати годам он прочитал всего Диккенса, а также Грэма Грина и Сомерсета Моэма. Книги он покупал на улице, в маленькой лавке на Колледж-стрит, и тратил на них все карманные деньги. Но особенно Ашок любил русских писателей. Он был еще ребенком, когда дедушка по отцовской линии, профессор европейской литературы в Калькуттском университете, начал читать их ему вслух — в английском переводе. Каждый день, после чая, братья и сестры Ашока с воплями уносились на улицу играть в кабадиили крикет, а Ашок с дедом уединялись в библиотеке. Дед садился на диван, скрещивал ноги и клал на колени книгу, а Ашок усаживался на полу рядом с ним. И пока длилось чтение, Ашок был глух и слеп ко всему, что его окружало. Он не слышал топота и радостных криков братьев и сестер, не видел запыленных полок и заставленной старыми вещами комнаты, в которой они сидели.
— Прочти всех русских писателей, а потом перечитывай их, — говорил ему дед, — они никогда не обманут твоих ожиданий.
Позднее Ашок как следует изучил английский язык и стал читать самостоятельно. Любимые страницы из «Братьев Карамазовых», «Анны Карениной», «Отцов и детей» он прочел, шагая по самым шумным и многолюдным улицам мира — на Чоурингхи и Гариахат-роуд. Как-то раз младший брат, подражая Ашоку, открыл книгу на красных глинобитных ступеньках лестницы, ведущей на второй этаж, и немедленно свалился с нее, сломав при этом руку. Ашоку же все было нипочем, хотя его мать жила в постоянном страхе, что старший сын попадет под автобус или трамвай — и даже в этот момент не оторвет взгляда от книги.
Мать словно предчувствовала то раннее утро 20 октября 1961 года, когда Ашок едва не погиб. Ему было двадцать два года, и он уже был студентом колледжа. На каникулы экспрессом Хаура — Ранчи он отправился навестить дедушку с бабушкой: после того как дед оставил преподавание в университете, они переселились из Калькутты в Джамшедпур. Ашок еще никогда не расставался с семьей на каникулах, но недавно дед ослеп и теперь просил внука погостить у них и почитать ему вслух газету «Стейтсмен» по утрам, Толстого и Достоевского после обеда. Ашок с радостью откликнулся на его просьбу. Он взял с собой два чемодана — первый с одеждой и подарками, второй пустой, поскольку дед обещал отдать ему все книги, что хранились у него на почетном месте в шкафу за стеклянной витриной, всегда закрытой на ключ. Книги, которые дед собирал всю свою жизнь и которые еще в детстве были обещаны Ашоку. Много лет эти потрепанные томики представлялись Ашоку величайшим сокровищем мира. Кое-что он уже получил в качестве подарков на Рождество или на дни рождения. А теперь ему достанется все остальное — достанется потому, что дед лишился возможности читать. И, укладывая под сиденье пустой чемодан, Ашок горестно вздохнул, вспомнив, по какой причине он повезет его обратно полным.
В поездку он взял лишь один маленький томик — сборник повестей Николая Гоголя в твердом переплете, подарок деда к дню окончания школы. На первой странице, под экслибрисом деда, Ашок написал свое имя. Он до бесконечности перечитывал эту книгу, так что корешок ее треснул, и она распалась на две части. Больше всего он любил «Шинель», и сейчас, после того как поезд, оглушительно свистнув, тронулся и начал набирать ход, а родители с младшими братьями и сестрами, гримасничавшими на пыльной платформе, медленно уплыли назад, в очередной раз погрузился в нее. Некоторые места из «Шинели» Ашок уже знал наизусть. Нелепая, трагическая, странно-притягательная история Акакия Акакиевича, жалкого человечка, который всю свою жизнь тщательно переписывал документы, составленные другими, и подвергался насмешкам окружающих, неизменно очаровывала его. Он искренне сострадал бедному чиновнику Акакию Акакиевичу — именно таким был в юности его собственный отец. Он смеялся над диковинными именами, которые перебирала мама малыша перед крестинами. Он облизывался, читая, что ужин в тот вечер, когда с Акакия Акакиевича сняли шинель, состоял «из винегрета, холодной телятины, паштета, кондитерских пирожков и шампанского», хотя сам он в жизни не пробовал ни одного из этих кушаний. Он содрогался при описании портного Петровича, в особенности его изуродованного ногтя на большом пальце, «толстого и крепкого, как у черепахи череп». А когда дело доходило до похищения шинели, случившегося на площади, «которая глядела страшною пустынею», и последовавшей за ним смерти Акакия Акакиевича, на глаза Ашоку всякий раз наворачивались слезы. Чем фантасмагоричней и нереальней представлялась ему эта история с каждым новым прочтением, тем живее и глубже переживал он ее. Призрак Акакия, преследовавший жителей Петербурга на последних страницах повести, поселился и в душе самого Ашока, проливая свет истины на все иррациональное и необъяснимое, что происходило в окружающем его мире.
День за окном погас, рассеянные огоньки Хауры таяли в темноте. Ашок ехал в вагоне второго класса за номером семь, сразу за кондиционированным вагоном первого класса. Стоял сезон отпусков, и вагон заполнили семьи, отправляющиеся на отдых. Дети были одеты нарядно, в аккуратные косички девочек вплетены яркие ленты. Несмотря на то что Ашок плотно поужинал перед отъездом, мама вручила ему коробку с бутербродами на случай, если сыночек проголодается. С ним в купе ехали еще трое: чета бихарцев среднего возраста (из обрывков их разговора Ашок понял, что они только что выдали замуж старшую дочь) и дружелюбный толстяк лет сорока, бизнесмен-бенгалец, одетый в темный костюм, белую рубашку и красный галстук. Его звали Гош. Разговорчивый Гош поведал Ашоку, что он только что вернулся в Индию из Англии, где провел два года. В Англии Гош работал по контракту, но вынужден был вернуться потому, что жена так и не сумела привыкнуть к тамошней жизни. Об Англии Гош говорил с восторгом. Ряды сияющих чистотой белых домов вдоль широких, залитых светом улиц, по которым скользят до блеска отполированные черные автомобили, поезда ходят строго по расписанию, никто не плюет и не сорит на тротуарах: «Просто сказка!» И сын его родился в британском роддоме.
— Сам-то ты много где побывал? — спросил Гош, развязывая шнурки на ботинках и устраиваясь на полке по-турецки. Он вытащил из кармана пачку «Данхилла» и, прежде чем закурить, предложил всем присутствующим.
— Один раз в Дели, — коротко ответил Ашок. — А в последнее время раз в год езжу в Джамшедпур.
Горящим концом сигареты Гош ткнул в черный квадрат окна.
— Да я говорю не об этом мире, — сказал он, обводя разочарованным взглядом потертую обшивку купе. — Я об Англии. Об Америке. — Он указал головой на окно, словно за ним пролетали не безымянные деревни, а эти волшебные страны. — Ты когда-нибудь мечтал туда поехать?