Ну почему не мог он сказать ему тут же? Сказать честно и прямо, не кривя душой ни перед самим собой, ни перед этим человеком, припеленутым к трубе, чью жизнь он пытался спасти, рискуя своей жизнью! Одно только слово. Или всего несколько слов: «Да, есть у меня такое желание: я хочу взять себе в жены твою дочь Анджелу». Однако вместо этого Фабио смог только пробормотать:

— Ладно, ладно… — и почувствовал, что краснеет. Они уже собрались было снова приступить к спуску, и тут Бомболини начал тыкать пальцем па север.

— Боже милостивый! — сказал он. — Ты видишь? Что это там такое? Погляди туда!

Они увидели густое серое облако, позолоченное вверху предзакатным солнцем. Облако стояло над городом, который, словно корона, лежал на вершине горы, и эта корона была объята пламенем.

— Бея гора в огне, — сказал Бомболини, и он был прав.

Все укрывшиеся в подвале Дома Правителей слышали доносившиеся с площади крики и ликование. Теперь уже шум не прекращался ни на минуту, и было ясно, что народ все прибывает туда, но никто не мог поверить, что это приветствуют Итало Бомболини.

— Почему Пело несет такой вздор? — спросил Маццола.

— Потому что Пело — подонок, вот почему, — сказал Копа.

Пело вернулся с площади Муссолини и, как было условлено, дважды украдкой постучал в дверь, когда никто па площади не обращал на него внимания.

— Кого они там приветствуют? — крикнул сквозь дверь Витторини.

— Бомболини.

Витторини не поверил своим ушам.

— Итало Бомболини, — повторил Пело. — Виноторговца. Продавца вина. Сицилийского дурня.

— Никогда не поверю, — сказал Витторини.

— Не хочешь, не верь, — сказал Пело и убежал.

А шум после этого все рос и рос, и вместе с ним росла необходимость узнать, кто же это у них там всем заправляет, чтобы и «Банде» выработать какие-то контрмеры.

— А что, если это все-таки правда? — сказал доктор Бара.

— Тогда нам придется иметь дело с Бомболини, — сказал Витторини, — На войне не выбираешь себе противника.

Если безумная чернь избрала своим вождем Бомболини, у нас нет выбора: мы будем вынуждены иметь дело с человеком, которого избрала чернь.

— А, все равно! — сказал доктор. — Так или иначе мы скоро узнаем, кто у них за вожака, — хотим мы этого или не хотим.

И тут Франкуччи снова заплакал.

— Мне нужен священник. Я хочу поговорить со священником. Я хочу исповедаться в последний раз, — сказал булочник, и некоторые женщины тоже прослезились.

— Заткнись и веди себя как мужчина! — рявкнул на него Копа.

— Я не умею, — сказал Франкуччи.

— Между прочим, он прав, — сказал Витторини. — Нам нужен священник. Все fiancheggiatori должны объединиться для защиты наших общих интересов.

Fiancheggiatori — это союз короны, Ватикана и чиновничества с крупными дельцами, то есть изначальная форма власти в нашей стране. Говорят, что тот, кто сумеет ублажить всех fiancheggiatori и удержать все части этого союза в равновесии, будет владеть ключом к вратам царским. Это было одно из любимых изречений нашего почтаря, а Баббалуче как-то раз сказал, что в этой комбинации недостает только одного — в нее не входит народ.

Наконец решили послать на площадь мальчишку, чтобы он взобрался на колокольню и позвал священника.

— Скажи ему, что кто-то умирает, — сказал Маццола. — Тогда уж он непременно придет.

Франкуччи загнали куда-то в самый дальний угол подвала, в самую тьму кромешную, но его причитания доносились и оттуда; он снова и снова твердил все одно и то же, и это звучало как литания:

— Они обваляют меня в муке, и обрызгают водой, и посадят в печь, и испекут, как булку… Они обваляют меня в муке и обрызгают водой…

— Нет, не верю я этому, — сказал Маццола, когда мальчишка возвратился вместе со священником. — Я отказываюсь этому верить. Никакая чернь, пусть даже самая презренная, как в нашем городе, не может быть столь безумна, чтобы выбрать своим вожаком Бомболини.

Однако падре Полента подтвердил, что это так, и волей-неволей приходилось ему верить.

— Да, это правда, — сказал священник. — Народ приветствует Бомболини.

— Но почему? Почему Бомболини?

— Это в природе вещей — народ любит шутов, — сказал священник. — Ну, так кто тут у вас умирает?

Доктор Бара широким взмахом руки обвел комнату.

— Все, — сказал он. — Все мы. Это вопрос только времени.

И тут с площади донесся неистовый крик. Он был такой силы, что, казалось, дверь рухнет под его напором. За первым взрывом криков последовал второй, затем третий — ритмично, словно на военном параде. Крики звучали все громче и были так упорны, что Франкуччи уже и сам не слышал своих причитаний.

Толпа вела счет. Фабио спустил Бомболини примерно на три четверти лестницы, когда на площади начали вести счет их продвижению вниз. Кто-то в толпе подсчитал количество оставшихся перекладин, и в ту минуту, когда Бомболини ступил на пятидесятую снизу, толпа начала громко отсчитывать:

— Сорок девять!

— Сорок восемь!

Каждый выкрик был подобен шквалу. Они спускались под эти шквальные выкрики на четыре-пять перекладин, а потом, утомившись, делали передышку, но толпа и тут продолжала вести счет, повторяя то же самое число снова и снова до тех пор, пока спуск не возобновлялся.

— Сорок семь, сорок семь, сорок семь…

Так пыхтит паровоз на станции, прежде чем тронуться с места.

Народ пришел на площадь посмотреть, как Бомболини свалится с башни, но мало-помалу настроение толпы изменилось, и теперь все приветствовали его спуск вниз. Однако, когда до земли оставалось всего тридцать четыре или тридцать пять ступенек, когда конец испытанию был уже близок и вместе с тем высота еще достаточно велика, чтобы, упав, разбиться насмерть, Бомболини почувствовал, что больше не может ступить ни шагу. Мышцы его ног стали как жидкое тесто. Ноги дрожали и подгибались, вся сила из них ушла, и он повис на веревках, словно бычья туша на базарной площади.

То, что затем произошло, можно объяснить лишь вмешательством свыше. Фабио стал было подниматься вверх по трубе, чтобы утвердить ноги Бомболини на перекладине и не дать ему задохнуться от стягивавших его веревок, и тут бутылка граппы звякнула, ударившись о трубу. Фабио совсем позабыл про эту бутылку — выпивка вообще была не по его части, — но в эту минуту, в эту поистине трагическую минуту что-то заставило бутылку, когда в ней приспела нужда, напомнить о себе, звякнув о металл.

Граппа, которую гонят в нашем городе, — напиток крепкий. Ею можно заправлять и зажигалки и паяльные лампы. А в холодный день бутылка граппы — это все равно как жаровня горящих углей в кармане. Фабио достал флягу из-за пазухи и, поскольку Бомболини уже так ослаб, что не мог даже глотать, начал по капле лить граппу ему в глотку.

Действие напитка сказалось немедленно. Даже с площади было видно, как ожили пустые, мертвые глаза Бомболини. Его лицо, сначала красное от натуги, а потом побелевшее, как у покойника, стало опять наливаться кровью. И теперь, когда Фабио снова водрузил ноги Бомболини на перекладину, они уже не соскользнули с нее, и Фабио почувствовал, как крепнут их мускулы под его рукой.

— Дай-ка сюда бутылку, — сказал Бомболини.

Он начал отхлебывать, делая неторопливые основательные глотки — примерно по глотку в минуту, — отправляя в глотку каждый раз никак не меньше унции граппы, ибо через пять-шесть минут он уже опорожнил бутылку и швырнул ее на площадь. Меньше чем за десять минут Бомболини проглотил десять унций граппы.

— Полезли вниз! — крикнул он Фабио.

Народ на площади приветствовал это решение ликующими возгласами.

— Снимай с меня веревки!

Фабио отрицательно покачал головой. Тогда Бомболини принялся сам освобождаться от веревок и в конце концов тоже швырнул их на площадь и полез вниз. Лез он медленно, но ступал твердо, осторожно, сначала нащупывая ногой перекладину и стараясь не потерять равновесия.