В Доме Правителей кто-то шагнул к двери, но Витторини отстранил торопливого.

— Еще не время, еще не время! — крикнул он.

Двуколка устремилась неведомо куда. Когда ее вытолкнули па площадь, она вышла из повиновения и покатилась на середину площади, потому что сзади напирал народ; ей надо было бы свернуть влево, в сторону винной лавки, расположенной напротив Дома Правителей, по люди, толкавшие ее, не смогли из-за того, что толпа слишком напирала сзади, заставить колеса сделать этот поворот, и двуколка продолжала катиться к фонтану Писающей Черепахи.

—  Пора!— скомандовал Витторини.

Дверь Дома Правителей распахнулась во всю ширь. Первым за порог шагнул старый солдат, держа саблю п вытянутой руке, и ветерок, который каждый вечер прилетает к нам с гор, сразу всколыхнул нацепленный на кончик сабли флаг.

За Витторини шел Копа; накладное золото его медали пламенело в последних лучах заходящего "солнца. Позади Копы Маццола воздевал ввысь ключ от городских ворот Санта-Виттории. За ними шел доктор Бара и следом за Барой — падре Полента; серебряное распятие плыло высоко в воздухе, так, чтобы каждый на площади мог его видеть; за мужчинами потянулись женщины с божественными картинами и статуями святых в руках и, наконец, все остальные, и молодые и старые, с ребятишками и грудными младенцами.

—  Пора!— снова крикнул Витторини.

Он поднял саблю вверх, флаг развевался теперь у него над головой; священник начал двигать распятием вверх и вниз. Маццола стал размахивать ключом, Копа — своей медалью, и все статуи и божественные картины и младенцы тоже пришли в движение, то взлетая вверх, то опускаясь вниз.

Ничего не произошло. Двуколка продолжала катиться по площади. Отдадим тут должное Копе. Он человек действия, а решительные действия были в эту минуту необходимы.

— Эти сукины дети пытаются игнорировать нашу капитуляцию! — крикнул он Витторини.

И, ринувшись обратно в Дом Правителей, он выбежал оттуда с двуствольным ружьем. Двуколка была теперь уже всего футах в десяти от фонтана. Копа выпустил первый заряд в воздух над толпой; второй пришелся несколько ниже, так что кое-кого ужалило и поцарапало дробью, с какою у нас охотятся на дикую птицу. Движение толпы замедлилось, напор ослабел, двуколка стала.

Копа загнал еще два заряда в ружье. Один патрон взорвался над толпой в глубине площади, и теперь, в наступившей внезапно тишине, звук выстрела прозвучал гораздо громче. Из второго ствола он выстрелил в колокольню, и дробинки, попав в медь колокола, пропели «плинк», «пинк», «клинк», а колокол, качнувшись, тронул язык и издал жалобное «блуунк, блуунк», напоминавшее погребальный звон.

— Еще раз! — приказал Витторини, и все статуи, и младенцы, и медаль, и ключ, и распятие снова пришли в движение: вверх и вниз, вверх и вниз.

А теперь отдадим должное Бомболини. Он был пьян и плохо ворочал мозгами от усталости, и все же именно он, только он один — в то время, как весь народ на площади стоял разинув рот и таращил глаза на развеваемый ветром флаг на сабле Витторини, и на струящийся каскад перьев на его шляпе, и на кончик двустволки Копы, над которой еще вился дымок, — только он один сразу смекнул, что тут, собственно, происходит.

Когда-то Бомболини записал на открытке одно изречение Макиавелли и всегда носил эту открытку в кармане: «Удача — женщина. Если хочешь заставить ее повиноваться, бери ее силой, пока она не вырвалась из рук».

Так отдадим должное Бомболини. Он увидел, что ему улыбается удача, и без долгих размышлений тут же, на месте, овладел ею.

— В Дом Правителей! — крикнул он.

Одно мгновение казалось, что этому союзу не суждено осуществиться. Помыслы толпы были направлены на вино. Но наш народ не лишен деликатности, и люди согласились, правда с большой неохотой, подождать обещанного вина; сделав над собой немалое усилие, они, хотя и с мучительной медлительностью, все же повернули экипаж Бомболини, растолкали стоявших на пути, и двуколка снова запрыгала по булыжной мостовой к Дому Правителей. Бомболини намеревался сказать что-нибудь торжественное, подходящее к случаю, чтобы оно запечатлелось в умах, но ему не пришлось раскрыть рта.

— Властью, данной мне законным правительством го рода Санта-Виттория… — начал Витторини. Голос его, как и подобает всякому бравому солдату, был громок, и слова звучали, как команда.

Доктор Бара не ошибся, давая оценку итальянским солдатам и их искусству капитуляции: и Витторини и все остальные производили очень внушительное впечатление в момент сдачи. Старый служивый произнес речь; он говорил полчаса по часам и ни разу, как все могли заметить, не перевел дыхания. Смысла его речи не понял никто, и поэтому даже отдельные слова звучали для тех, кому они были адресованы, бессмысленно. Однако всем нравилось слушать Витторини — он говорил так красиво и пышно, и все фразы плавно текли одна за другой, как ручейки, и слова скользили, словно лебеди по тихой воде. Едва ли нужно пересказывать его речь в подробностях. Вам достаточно будет знать основное: если Итало Бомболини торжественно поклянется на святом распятии относиться с уважением к личности и личной собственности тех, кто первым сложил оружие (что означало «Банду»), ему, Итало Бомболини, будет вручен ключ от городских ворот и повешена на шею медаль мэра.

— Даешь ли ты нам сию торжественную и священную клятву? — вопросил Витторини. — Не забывай, что ты да ешь ее перед лицом священника, а значит, перед лицом самого господа бога.

Тут кто-то толкнул Бомболини кулаком в бок.

— Да, я даю вам сию торжественную клятву, — сказал Бомболини.

Тогда Витторини обернулся к народу, собравшемуся на площади. В то время как Полента скреплял клятву, осеняя Бомболини крестом, Витторини поднял вверх саблю с флагом.

— Граждане Санта-Виттории! — крикнул он. — Я даю вам вашего нового правителя.

Почти никто не отозвался на его слова. Речи его они не поняли, и происходящее было еще не совсем ясно для них. Если и были какие-то отзвуки на его слова — два-три приветствия, два-три угрюмых вздоха, смешок Баббалуче, да еще, кажется, Фабио фыркнул, лежа на заднем сиденье двуколки, — то налетевший порыв ветра заглушил и это, и вскоре наступила такая тишина, что слышно было только, как флаг Витторини плещется на кончике сабли. Кровли домов еще сверкали под лучами солнца, а на площади уже сгущались сумерки. Витторини произвел какой-то неопределенный жест рукой — он поднял ее ладонью вверх, как бы говоря Бомболини: «Я сделал свое дело, теперь очередь за тобой», и тут доктор Бара протиснулся поближе к солдату.

— Забери у него медаль, — прошептал он. — Народ его не хочет. Отними у него медаль. Мы совершили страшную ошибку.

Но тут же выяснилось, что доктор Бара не прав. Бомболини повернулся в своей двуколке лицом к народу, крикнул что-то, и это вызвало оглушительный рев и большое движение в толпе. Витторини обратился к доктору Баре:

— А это что тогда, по-вашему?

Люди ухватились за высокие колеса двуколки. Они почти подняли на воздух эту тяжелую дубовую двуколку, спеша повернуть ее и покатить в обратном направлении через площадь.

— Что это, по-вашему, может означать, как не то, что они избрали его своим правителем? — спросил Витторини. — Да они разорвут нас на части.

Женщины опустили священные картины и статуи; падре Полента зашагал по пустеющей площади к своей колокольне, а члены «Банды» побрели обратно к Дому Правителей, ибо одно из обещаний, данных Витторини, гласило, что к заходу солнца Дом Правителей будет освобожден.

Виноторговец крикнул всего четыре слова:

— А теперь будем пить!

Когда Роза Бомболини услышала крики, несущиеся со стороны Корсо Муссолини, она закрыла окна ставнями, сбежала по лестнице вниз, заперла на замок железную решетку перед дверью в лавку, потом снова поднялась по лестнице и стала у закрытого ставнями окна, откуда в щелку ей была видна Народная площадь.

Двуколка с ее мужем остановилась в двадцати футах от винной лавки.